Последний танец Саломеи (1987)

Мастер черной абсурдистской комедии Кен Рассел любит девятнадцатый век — от знаменитого пребывания Байрона и супругов Шелли в Швейцарии, когда на спор был написан «Франкенштейн» (фильм «Готика») до Брэма Стокера («Логово белого червя»), до попсовой интерпретации сложных отношений между Листом, Козимой фон Бюлов, Вагнером и нацизмом («Листомания»). У него и Малер, и Брукнер, и Эдгар По. Правда, надо сразу учитывать, что Рассел в своих фильмах раскрывает не сами истории писателей и композиторов, а их восприятие через призму времени, из последней трети двадцатого века, из эпохи китча, глэм-рока, трэша, андеграунда, порнографии и пресловутого постмодерна.

В «Последней ночи Саломеи» (или «Последнем танце Саломеи») Рассел вовсе не озадачен экранизацией пьесы Уайльда, хотя его Снегурочка-Саломея и замечательно пляшет под Грига, он скорее занят самой культурной ситуацией, когда Уайльд и роковой лорд Бози приходят в подпольный театр на постановку запрещенной парламентом «Саломеи». Эту ситуацию он и утрирует где-то между высоколобым постмодерном Гринуэя и отвязными комедиями Терри Гиллиама и Монти-Пайтон («Бормоглот», «Жизнь Брайана», «Артур и Святой Грааль»). Впрочем, в отличие от Гринуэя Рассел не изощренный эстет. В отличие от Гиллиама и Монти-Пайфон он делает не нарезку скетчей, а цельное произведение, хотя его «Листомания» и приближается к феерически смешным приключениям Рыцарей Круглого Стола или несчастного иудея Брайана, которого путают с Мессией.

Лорд Бози в роли пророка Иоанна, убийство актрисы (намек на «Дориана Грея»), арест Уайльда со всей компанией — это видение декаданса как бы из-за спин «человека массы». Ценитель сложной музыки второй половины 19 века Рассел отказывается от социальной роли интеллектуала, знающего «как все было» и подающего материал через образы-эмблемы, подобно Джармену. или через цитаты и философские аллегории, подобно Гринуэю. Он показывает, что не может и не хочет пользоваться привилегией одинокого художника-интеллектуала, поскольку эта социальная маска лжива, как и прочие социальные маски. Мы растворены в толпе, наше внутреннее уединение — путь самообмана или аскезы, которая все равно обречена провалиться. В мире рекламы и блокбастеров кинематографист не отделяет себя от потребительской массы. В этом Рассел честен, но не без некоторой иронии над своим снизошедшим искусством. Оно, как и писал Ортега-и-Гассет в «Восстании масс», становится фарсом. Однако парадоскальным образом именно готовность Рассела на «низкопробный» фарс и выдает в нем умного и тонкого художника, ведь настоящий «человек массы» очень хорошо знает разницу между «высоким» (которое он, впрочем, игнорирует) и «коммерческим», «забавным», а ее-то Рассел героически и преодолевает.

8 из 10