Дикая охота короля Стаха (1979)

Это социально-историческая драма, сделанная в жанре готического детектива. В фильме рассказывается о полностью деградировавшей прусской болотной аристократии, члены которой живут в призрачном мире мрачной мифологии, сами себя пугают родовыми этнографическими легендами, основанными на преступлениях геральдического жандармского наместничества, окончательно погрязшего в пьянстве и разврате. И стремящегося только к сохранению ценой полной изоляции и постоянных убийств, своих кастовых помещичьих привилегий. Бутафорская охотничья конница во главе с бандитом в рыцарских обветшалых доспехах, являющимся местным переодетым паном, и наводящая ужас на всю округу, символизирует полностью разложившийся колониальный порядок, поддерживаемый только за счет постоянного террора и мистификаций.

Представители театральной интеллигенции блестяще создали тонкие правдивые образы типичных членов дома романбургов, которые болезненно ревниво соблюдают дикие скандинавские традиции своих варварских предков-оккупантов, чтят их культы, являясь при этом невежественными и жестокими наследниками извращенных идей звериного превосходства над человечностью. В отличие от разных голливудских дракул, которые являются типичными фашистско-пропагандистскими сверх-личностями, фильм о потерявшихся во времени и утративших смысл своего существования, обитателях крепостного замка, имеет глубокий подтекст, прочитать который не каждый способен.

«Дикая охота короля Стаха» — атмосферная и изящная экранизация одноимённой повести Короткевича.

Лёгкая мистерия и полное погружение в жизнь мрачного поместья воссозданы путём высокой художественности фильма, великолепной музыки композитора Глебова и замечательного детективного разветвления сценария. Если говорить о ценности этого кинофильма, то нельзя не отметить попытку выразить образность путём театральных приёмов. Временами картина напоминала телеспектакль.

При просмотре не отпускает ощущение, что это самый настоящий готический роман, хотя произведение носит более скромное название «повесть». Параллели, проводимые с мутным и грозным Средневековьем, создают законченную композицию: Болотные Янины пугающи, роскошны и темны. Ощущение присутствие какого-то метафорического духа из прошлого неизменно. Бисерное вплетение в детективную линию мистических событий и эпизодов, позволяют провести аллюзии к мистическим триллерам в своём чистейшем, изначальном понимании и проявлении. Отражающий дух эпохи, отчасти и этнический налёт жизни, вопросы бессмертия и порочной жажды вершить чужие судьбы, поистине тревожные и фантасмагоричные сцены, дарят фильму свой стиль. Неповторимый шарм. Своё самовыражение. У режиссёра явная идиосинкразия к дурновкусию, поэтому в нём нет ничего ненужного и мешающего тонкому восприятию. Несмотря на наличие глубокого литературного и художественного материала, сентенция произведения отражается в цитате из повести: «Здесь трясина и мрак. Здесь волки… волки с пылающими глазами. В такие дни мне кажется, что нигде на земле нет солнца».

Фильм представляет собой пример высокохудожественного продукта киноиндустрии с не менее достойным исходным материалом. Зимний непроглядный вечер, когда вокруг только лес и заброшенные усадьбы — вот, какой ассоциативный ряд вызывает «Дикая охота короля Стаха». Местные предания и этнический аспект — украшение. Все те годы, что разделяют нынешнее сегодня от того времени, когда проходили съёмки, делают этот фильм чем-то из разряда «это на все времена». Особенно сейчас, когда большая дань в киноискусстве отдана компьютерной графике и экшену.

8 из 10

Что может быть прекраснее старых фильмов про дома с приведениями? Только наличие в них готическо-мистической детективной линии.

Девятнадцатый век. Польша. Юный ученый-этнограф посещает старую деревушку, чтобы разузнать о таинственных приданиях, как проклятие повисших над старинным поместьем.

Все члены этого поместья крайне странны люди, причем некоторые из них всерьез верят в мистические истории деревни и дома.

Например, легенду о коротышке, пронырливо шастающего по коридорам поместья. Или призрачной даме в голубой по ночам заглядывающей в окна. И, самое страшное — дикой охоте, мертвых всадниках сметающих все на своем пути. А как тут не поверить, если видели все своими глазами?

Несмотря на долгий хронометраж, фильм смотрится легко и с любопытством, заставляя зрителя думать, реальны ли все эти байки или же это просто выдумки местных жителей.

Готическая атмосфера, запоминающиеся главные герои и интересный сюжет — все это присуще «Дикой охоте короля Страха». Игнорируя нелепое название, стоит сказать, что в целом, это довольно необычный фильм для СССР и оттого весьма и весьма любопытный.

Люблю фильмы о легендах о поверьях, особенно славянских. Не пойму только, куда смотрят современные режиссёры? История России богата не только военными и политически-яркими событиями. Вот, в каком направлении надо двигать кино российское: фэнтези, мистика на основе легенд и мифологии славян, язычников…

«Дикая охота короля Стаха» — это качественно снятый, добротный фильм. Я бы сказал «породистый». Кино очень неспешно развивает свой сюжет, где-то на середине даже становится нудным, но после снова заставляет «встряхнуться» тому, кто смотрит.

Это очень атмосферное кино. Мрачно снятое, похожее на некую сказку, только с полным погружением во все те события, что происходят на болотах. Здесь и драма, и немного фэнтези, и мистический триллер, и детектив. И всё действо происходит под волшебную музыку.

Если искать отрицательные стороны ленты, то можно выделить только неспешность. Но не знаю, насколько это минус: зато удаётся погружение и сопричастность.

Осенние хмурые поля возле старинного замка, холод зимы и выпадающий снег — во всём этом заметен безусловный вкус.

Если вы хотите посмотреть нечто атмосферное, загадочное и плавно-тягучее — советую.

7 из 10

В бытность мою в Триесте мне доводилось слышать байку (или легенду — это кому как больше нравится), согласно которой стилистическую идею «Имени Розы» Умберто Эко — в далеком семьдесят девятом мало кому известный голодранец от семантики, перебивавшийся на временных контрактах ричеркаторе — почерпнул на триестинском же международном кинофестивале, восхитившись и проникнувшись неким таинственным советским фильмом с длинным и странным названием. Я так бы и списала сию байку со счетов, ибо каких только смысловых и художественных чудес не приписывал себе Триест, этот условно итальянский, а на самом деле триязыкий город, за сто лет так и не примирившийся со своей третьестепенной ролью на новой родине после того, как ему посчастливилось побыть единственным морским портом великой империи Габсбургов (вплоть до претензий на лавры «настоящего» джойсовского Дублина — ведь написан «Улисс» был вроде как в Триесте) — если бы в победителях того самого МКФ не значился фильм «Дикая охота короля Стаха», первый советский мистический кинодетектив, экранизация первого белорусского романа в жанре исторической реконструкции. Впрочем, романа Короткевича Эко, скорее всего, и в глаза не видел: существует лишь один его перевод на европейский (английский) язык, да и тот кустарный (если не сказать — гоблинский), кроме того, навешивание ярлыков низких жанров, заляпанных кустарями от кино всех мастей и волостей, не идет на пользу адекватности восприятия тонкого, чарующего, выматывающего душу действа, каким без сомнения является фильм Рубинчика — действа чисто, выкристаллизованно кинематографического (что в советском кино была крайней и опасной редкостью), как будто буквально вдохновленного мандельштамовской формулой «как светотени мученик Рембрандт, я глубоко ушел в немеющее время», а потому — несущего семантический заряд такой мощи, какая не снилась и самой качественной словесности. Вероятно, этот заряд и сразил молодого Эко, судорожно искавшего тогда (это если судить по срокам) форму для популяризации своего заветного — истории геополитических крошек европейского Средневековья.

Разумеется, в конце семидесятых любой уважающий себя литератор уже знал, что у малых народов способов заявить о себе в глобальном культурном пространстве два: пестование фольклора, то бишь уход с головой в собственную местечковость — и перепридумывание, пере-создание себя яркими художественными средствами, окрещенное магическим реализмом. Однако стилистические возможности фольклористики по понятным причинам всегда были ограничены, а на авторское мифотворчество решались в те поры лишь народы с условных цивилизационных задворок, оттуда, где дольше ста лет одиночества длится позавчерашний день. Перепридумывание же того, что находится — географически и исторически — под самым носом, требовало недюжинной смелости — или прецедентов. И в мировом масштабе прецедент создал, конечно же, не так и не дошедший до европейского читателя Короткевич. Создал его Валерий Рубинчик, в том числе и благодаря тому, что принес в жертву собственному замыслу замысел писательский. Поскольку редкий из белорусских эстетов не пнул Рубинчика за то, что тот подогнал свою сценарную фабулу под сюжет «Собаки Баскервилей». А сделано это было, разумеется, неспроста. Режиссер играл при этом с эффектом мета-узнавания: считывания смыслов двойного-тройного дна, улавливание нюансов на досконально знакомой канве. И — без явного проговаривания — добивался того, что проклятье рода превращалось в зрительском сознании в проклятье народа, портретная галерея кровавых предков — в часослов, география — в судьбу. Литературная же готика, уже не воспринимаемая пресыщенным ею Конан Дойлем (и его европейскими современниками) всерьез, уже практически постмодернистски разлагаемая ими на пастиши, вновь обретает у Рубинчика романтический ореол — ореол тоски народа, настоящей готики не познавшего, по мировой культуре, ореол трагизма от понимания своего безнадежного опоздания.

Однако земля, не взрыхленая готикой, не растеряла у Рубинчика и своей первобытной энергетики — она кишит ещё полуживыми духами и прошедшее в ней едва ли не более материально, чем настоящее, в ней оживают портреты и вообще вещи порой не менее одухотворены, чем люди, в ней сохранились невиданные звери, вымершие в странах с более линейной и плотной историей (например, табун древних лошадей — дрыкгантов или гигантская саблезубая рысь), в ней уцелели реликты. Заповедник «мехами сумрака взволнованного племени» на экране — предельно визуален. Оператор Рубинчика Татьяна Логинова и его художник-постановщик Александр Чертович работали с искажающей оптикой (отчего лошади кажутся издали уродливо коротконогими, морды их — свиными, а всадники на них — зловеще, призрачно долговязыми), сепией и кьяро-скуро, а также игрой теней, голограммирующей портреты, сообщающей им самостоятельное существование в рамках кадра, они виртуозно выстраивали композиции — как интерьерные, так и пейзажные, причем в случае последних само пространство, увиденное в обратной перспективе, давит на грудь, душит, сводит с ума, смущает не к добру, смущает — без добра… Вообще градус атмосферности, достигнутый авторами на чисто бутафорском уровне, в фильме таков, что он был бы шедевром при любом качестве собственно актерской игры. Но и актерский ансамбль у Рубинчика — изумителен. В обитателях Болотных Ялин, каждого из которых, вплоть до полуминутных эпизодников, Рубинчик отбирал лично и крайне придирчиво, есть и многокартно оплаканные Короткевичем в народе его худосочность, бледная немочь, предельная запуганность, есть и некий смиренный вызов (' чувствовали они, что бунтуют, а с коленей не поднимались»). Постоянный страх, то суеверный, то вполне конкретный, в котором живет паненка, сыгран болгарской актрисой Еленой Димитровой так, что куда там героиням Хичкока. Совершенно, почти обыденно убедительны безумие «куриной» пани Кульши и явно пограничные состояния Игнатия Гацевича, кукольного героя Филозова, и от неуравновешенности брутального пана Вороны в исполнении Хмельницкого. Собственно, вторжение в этот жуткий, сумасшедший, болезненный, но такой самобытный мирок разумного, далекого от мистицизма героя, расколдовывающего его и цивилизующего, отдается в моем сердце болью безвозвратной потери, похожей на остающуюся от чтения Красной Книги, раздела вымерших видов. Лакомая, многократно переходившая из рук в руки, но все равно до определенной поры фактически ничья земля, будучи понятой, теряет весь свой интерес: коней-эндемиков перебивают восставшие крестьяне, уродцы умирают, забытые, и пугливые духи больше не чувствуют себя в безопасности…

Наверное, тот факт, что «Дикую охоту короля Стаха» выше всего оценили именно в Триесте, закономерен. Та земля тоже — пограничная, рубежная, на разломе, звенящая нереализованным потенциалом. Поскольку нереализованный потенциал слишком отчетливо взыскует и из биографии режиссера Рубинчика, и из всей истории белорусского кино, как-то не сумевших сделать «Дикую охоту» первым в ряду фильмов подобного, ими ощупью изобретенного жанра. В рамках условно «нашего» кино её стилистика так и осталась уникальной, не будучи востребованной даже в последующих экранизациях Короткевича — смесью тихой нежности и истошной боли, вырождения человеческого и зловещего (так и хочется сказать — чернобыльского) буйства природы, «грусти пушкинской и средиземной спеси».

В 1964 г. в белорусской литературе случилась маленькая революция — была опубликована повесть «Дикая охота короля Стаха» Владимира Короткевича о проклятой семье. Повесть стилизована под романтизм кон. XVIII — начала XIX в. с опорой на английский готический роман, потому не случайно в самом начале повествования возникает образ звезды английской литературы Перси Биши Шелли. Короткевич использует привычный романтизму зачин, когда главный герой в почтенном возрасте (по повести ему 96 лет) рассказывает уникальный случай из своей жизни. Двоемирие, мистика, образ голубого цветка и необъяснимые звуки шагов кричат о романтизме. Но самое главное, что Короткевич берет от этой эпохи — поиск национального идеала, чтобы на примере одной семьи показать, как на протяжении столетий формировалась белорусская народность. В аллегорической форме конфликта о проклятье короля Стаха и дальнейшей многовековой истории Короткевич попытался изобразить два мира: мир короля Стаха (Беларуси) и мир его обидчика пана Рамана (России). Не случайно героем повести оказывается главный персонаж романтизма — фольклорист Андрей Белорецкий, прямиком попавший из питерского университета в белорусскую глубинку для исследования легенды о короле Стахе, голубой даме и маленьком человечке. В своем рассказе тех событий Андрей никогда не проходит мимо народной культуры, а потому повесть изобилует народными преданиями, песнями, обрядами, описаниями бытового уклада, диалектными особенностями, что при прочтении повести возникает ощущение полного погружения в эпоху XIX в.

Спустя несколько лет после публикации повести и на волне ее фантастической популярности Валерий Рубинчик снимает по мотивам повести одноименный фильм-притчу, только уже на русской почве. Сценарий фильма неоднократно редактировался в угоду советской цензуре, и даже сам Короткевич принимал участие в его первичном написании. В результате многочисленных сценарных переделок фильм получился не столько экранизацией, сколько самостоятельным художественным творением Рубинчика. В первую очередь им была нарушена хронология событий и убраны монологи центрального персонажа о национальной идентификации. То что Короткевич показал как финал, Рубинчик раскрыл в середине фильма, а после к обозначенному финалу добавил весь «экшен» и раскрытие уже раскрытой детективной линии. В качестве сохраненной уникальности осталась лишь история о короле Стахе и его призрачной дружине.

Вольность адаптации материала дала возможность сосредоточить внимание на визуальном ряде и красоте кадра с опорой на депрессивное и меланхоличное двоемирие. Воссоздать белорусский колорит позволили подмосковные и украинские просторы и сооружения. Претенциозно визуальный ряд изобилует предметами быта в искаженном виде, что позволяет увидеть эти же предметы по-новому. Существенную роль в оформлении декора отведена многочисленным портретам, которые призваны показать историю в лицах. Работа с портретами интересна в том плане, что светотень выделяет положительность и отрицательность героев так, что не требует расшифровок, а воспринимается на интуитивном уровне. Внимание привлекает образ «голубого цветка», трансформировавшийся в образ голубой женщины. Цветка, которого адепты романтизма всегда пытались найти для обретения вечного блаженства. С позиции художественной детали большую роль занимает идея «маленького человечка», с образом которого связаны не только мистические шаги, но и образ «кукольной культуры», когда в кадре как декорации появляются макеты деревенской избы, другим примером служит кукольный театр, на образе которого режиссер демонстрирует костюмы персонажей героических времен и средневековую архитектуру. Прием соотнесения реальности с кукольностью снова возвращает к истокам романтизма и позволяет посмотреть на действие фильма как театральный мирок, в котором сильный играет слабым. Игра оптических обманов, светотени и деталей вносят раздвоенность и фантастичность в неоднозначный сюжет, что делает фильм по истине волшебным и неординарным. Особой аурой загадочности действие фильма сопровождает умирающая осенняя природа, то плачущая, то смеющаяся, то болотисто фольклорная, то облекающая все в туман.

Главный герой фильма мало похож на персонаж Короткевича. Хоть вначале он и называет себя фольклористом, но в последствии он превращается в любознательного впечатлительного малого, стремящегося бороться с невежеством селян и одержимого идеями разгадать детективную загадку мистических событий белорусской глубинки, чтобы всему волшебному дать реалистичное рассудочное объяснение. Но вот беда, волшебство в фильме оказывается в такой концентрации, что невозможно определить, где реальное, а где ирреальное.

Для многих идей повести Рубинчику пришлось изыскивать дополнительных средств выражения и кричащие образы. Например, один из самых скандальных кадров фильма, в котором в птичьих перьях перед зрителем предстает обнаженная героиня. Другой пример — абсурдное сочетание демонической повелительницы кур — вдова Кульши, которая на экране показывается то с курицей в руке, то с цыпленком на голове. Визитной карточкой режиссера стали бережно перенесенные из повести в кинореальность всадники смерти, скачущие на лошадях. Фрагмент, в котором один из всадников удаляясь, как будто машет зрителю, а затем растворяется в тумане, многие кинокритики называют одним из лучших кадров белорусского кинематографа. Подобные пестрые вставки излучают тяжелый дух эпохи, в которую снимался фильм, и противоречат заявленной в повести проблематике. Противостояние русской и белорусской культуры практически не ощущается. Остро возникающий конфликт двух культур приобретает у Рубинчика яркое выражение в форме портрета Николая II в кабинете нелицеприятного чиновника и неоднократной апелляции к образу Петербурга. Но изображению национальной культуры режиссер остается верен.

Заявленная Короткевичем романтичность повествования оборачивается под руками умелого мастера в неизвестную советскому человеку готичность, что существенно сглаживает углы недопонимания и делает конфликт далеким от реальности, как вражда с ирреальным мистическим миром. Также опора на готичность позволила вывести белорусский лубочный сюжет на мировой уровень познания реальности, чему поспособствовал ориентир режиссера на западные аналоги съемок страшных и ужасных готических триллеров, под давлением которых национальный идеал был плавно окутан готическим ореолом очарования Федерико Феллини.

Впервые эту экранизацию классического готического романа белорусский литературы я увидел на большом экране в актовом зале родной школы. И с тех пор пересматривал его столь же много, сколько перечитывал первоисточник на прекрасном белорусском языке.

Для тех, кто не в курсе о чем история: поиски древних легенд привели фольклориста Андрея Белорецкого в медвежий угол Беларуси, поместье Болотные Ялины. Здесь, среди мрачных торфяных болот, в огромном родовом дворце живет последняя представительница когда-то грозного шляхецкого рода Яновских. Над девушкой висит древнее проклятье: месть дикой охоты короля Стаха. Плюс — в пустых коридорах дворца слышатся ночные шаги. Хозяйка рассказывает о таинственных Маленьком Человеке и Голубой Женщине, и готовится к смерти. Белорецкий решается разгадать страшные тайны проклятого рода.

Фильм существует в двух вариантах. Изначально он снят в двух сериях. Но для мирового проката его объединили в одну и сократили на 20 минут. Многие ругают картину за отсутствие динамики, но, как на мой вкус, это придает ему очарование гипнотического транса. Ведь нет этой динамики, к счастью, и в книге. А сотворить из «Дикой охоты короля Стаха» боевик, было бы невероятной пошлостью.

Замечательно играют актеры. Даже в хрупком с виду Плотникове чувствуется скрытая мощь. Великолепно выбрано место съемок — Подгорецкий замок на Львовщине.

Писателю Владимиру Короткевичу экранизация не очень понравилась, так как в сценарии практически отсутствовали две ключевые темы повести: печаль о тяжелой судьбе белорусского народа и полное моральное разложение местной шляхты. Однако это станет дополнительным поводом к чтению великолепной книги Короткевича.

8 из 10

Случается же так в жизни… Идёшь себе тихо по улице и глядя на землю подле себя под ногами обнаруживаешь старенькую потёртую обложку от CD-диска, на коей изображены мрачные фигуры всадников в средневековых одеждах, окутанных туманом. Вглядываясь в название — читаешь: «Дикая охота короля…» — далее не разобрать. Затем случайно вспомнив об этом сидя у компьютера, набиваешь в гугле искомое словосочетание, находишь х\ф, а после его просмотра осознаёшь, что волей случая наткнулся на, пожалуй, самый странный, таинственный и пренебрежительно потерянный для нынешнего зрителя готический артефакт советского кино.

И вправду ведь появление такого штучного полудрагоценного минерала аж в застойном 1979-м — это не что иное, как промысел сил небесных или акт провидения. То ли разум партийного цензора был задымлён алкогольными парами, то ли в среде советской вокругкиношной бюрократии завёлся поклонник далёких от соцреализма мистических страшилок — в любом случае на свет волшебным образом появился диковинный, ни на что не похожий, завораживающий «мглистый» экранный рассказ о древнем зле, пребывающем в провинциальных западных окраинах Российской Империи, нагоняющем страх и сеющем смерть в среде местных обитателей. Имя ему — Дикая охота, тёмная стая конных воинов, примчавшихся из другого мира собирать души как невинных праведников, так и проклятых грешников. Мрачные исчадия потустороннего мира кавалькадой несутся по туманным равнинам и отнимают жизнь у всякого встретившегося им на пути. И горе страннику — в предвечерний час заслышавшему невдалеке гулкий цокот копыт…

Погружаясь в пасмурную мистерию Дикой охоты, всё больше проникаясь её тягучей атмосферой, размеренным, чуть заторможенным темпом раскрытия сюжетных недомолвок — ощущаешь себя словно очарованный путник, нечаянно очутившийся в параллельной реальности — вотчине Морфея и Гипноса. Какое-то притягательное, навевающее приятную дрёму чувство укрывает во время просмотра, как будто на подсознательном уровне свершается соитие собственной фантазии с плавной последовательной сменой эпизодических сцен. Иначе говоря, в картине присутствует своеобразная гармония, передающаяся через пластичную и гибкую череду развития киноистории. Вдвойне приятно удивляет, что актёры играют столь психологично и натурально, сколь этого требует та жуткая, нагнетающая трепет обстановка, в которой оказались их герои. Мастерство оператора, с неподдельным любованием смакующего живописные ландшафты, старинные архитектурные строения, малейшие мимические изменения на лицах персонажей, достойно отдельной похвалы и восторженных восклицаний. А ряд фрагментов вызывает чувство, как будто, господин Тим Бёртон проникся к советской кино-неожиданности искренним почтением и не смог отказать себе в удовольствии творчески перевоплотить некоторые моменты в саге «Сонная лощина».

Хочу в то же время сделать упор на то, что не стоит копошиться в поисках высших смыслов и философских идей, динамичного содержания или тем более экшна. Не меряйте эту уникальную ленту сегодняшними мерками. Создание мистического триллера с элементами ужаса в СССР — уже маленькая победа. А выход на мировой уровень и получение массы международных фестивальных призов — это чуть ли не триумф. Красота и неповторимость этой раритетной и утонувшей ныне в забвении ленты заключается в её первопроходческой миссии, успешном воплощении смелого, изящного и радующего глаз эксперимента. Поэтому рекомендую «Охоту» к обязательному просмотру любителям экстраординарных находок в искусстве кино, коллекционерам антиквариата киноиндустрии и всем тем, кому осточертела зашоренность и одинаковость изделий современного штамповочного цеха «великих иллюзий». Приятных грёз.

Экранизировать литературное произведение всегда нелегко. Особенно когда оно имеет статус широко известного в узких кругах, имеет локальное национальное происхождение и лучше всего усваивается на том языке, на котором написано. Каждый, кто прочел строки романа уже сотни раз вырисовывал у себя в воображении, прокручивал киноленту в таком виде, в котором воспринимал. Что и говорить, взять за основу «Дзiкае паляванне караля Стаха» (бел.) Владимира Короткевича и перенести его на экраны кинотеатров, причем в нестандартном, по своему революционном видении — это задача не из легких. Но не струсивший перед поставленной целью, ранее экранизировавший еще одно известное белорусское прозаическое произведение — «Могилу льва» Янки Купалы — Валерий Рубинчик не сплоховал в общем и целом. Но и недовольных подобной интерпретацией «Дикой охоты» найдется, да и уже нашлось ни мало.

Оригинальное произведение фантасмагорично, гротескно, наполнено символизмом и пропитанное внутренним напряжением, когда листаешь страницу за страницей, почти безотрывно, в желании все-таки распутать весь клубок тайн. Словом, динамики роман Короткевича не лишен. Фильм же напротив подчеркнуто нетороплив, нарочито меланхоличен и возможно даже зануден, но это, как ни странно, не делает его хуже. Поворачивает другим боком, показывает несколько иным и только. С удивлением постигаешь атмосферу экранизации, прибывая в небольшом шоке от резкого контраста с тем, что готовился увидеть. Да, многие тут же сделают кислые лица и будут всем своим существом излучать недовольство монотонностью повествования, растянувшегося аж на 139 минут работы киномехаников.

Но, атмосфера давит на все болевые точки одновременно. Почти по Тарковскому. Пугает своей неторопливостью, скрежетом депрессивного саундтрэка, как будто замедленными движениями актеров, что добавляет действу какой-то странной нереальности происходящего, гипертрофированности, которая делает действо более реалистичным, чем оно вообще может быть. Это дух стопроцентного триллера, насыщенного каким-то внутренним беспокойством, постоянным напряжением нервных окончаний, смутной тревогой и полной оторванностью от реальности. Каждый кадр, каждая выстроенная сцена, зачастую полностью молчаливая и обездвиженная, врезается в подсознание миллионом собственных страхов и фобий, вселяет темные грани бытия, впиваясь в психическое состояние миллионами раскаленных игл.

Кадры, выдержанные в контрастных цветах, сцены с пеленою тумана и слишком чистым небом, пронизаны тончайшей нитью готической атмосферы — такой непривычной для советского кинематографа. Панорамы темного замка, отвратительного вида карлик и призрачная дама, абсолютно оторванные от реальности фигуры Дикой Охоты, плывущие над испарениями полесских болот — все это производит незабываемое впечатление больше на подсознательном уровне.

И финал, когда герои уезжают прочь от полуразрушенного замка, под падающие с небес хлопья снега, навевает дух голливудского нуара. И бегущий вслед за каретой карлик добавляет общей картине фантасмагоричности и оторванности от этого мира, словно пришелец из иных вселенных.

Интерпретация не для всех, но для каждого, намного менее известная в разрезе советского авторского кино, чем работы Тарковского, но ничуть не уступающая последним по производимому впечатлению.

Говоря об этом фильме, мне не хотелось бы пускаться в пространные рассуждения о режиссерских способностях, приемах, об игре актеров. Нет. Этот фильм манит целиком, в общем, без дробления. Музыка, старая пленка, снег, тихий голос хозяйки болотных Ялин, звучащий в холодных каменных стенах замка. Атмосфера другого века.

Сложно мне сказать, чем этот фильм так манит меня лично. Но от просмотра появляется ощущение уюта что ли какого-то, чего-то, знакомого только тебе. Нет в нем злободневности что ли, нет агрессии и злых эмоций, которых так много в современных фильмах, хотя темы затрагиваются не менее серьезные, трагичные, исторические в какой-то степени темы.

Хороший фильм.

Фильм смотрел очень давно, в старом советском кинотеатре со скрипящими стульями. Было лето, духота, соседи щелкали семечки. Пленка была тоже старая, фильм был растянутый, кажется двухсерийный… Но что-то в нем гипнотизировало и навевало какое-то болезненное состояние. Так бывает, когда лежишь с ангиной и все вокруг тебя и внутри тебя раздражает, но нет сил и желания встать и «отряхнуть» себя от этого. Так я досидел до конца сеанса и не пожалел, потому что заключительная сцена компенсировала все. Это был вроде бы традиционный финал, когда все выяснилось, рассеялись все страхи, а главные герои садятся в карету и куда-то уезжают из фамильного замка, в котором происходили таинственные и ужасные события. Но эта последняя сцена, сделанная из снега, засыпающего полуразрушенные лестницы замка, чудесной музыки и карлика, которого случайно забыли взять, бегущего вдогонку за уезжающей каретой, почему-то запомнилась мне навсегда…