Троил и Крессида (2018)

Историю, как водится, пишут победители. И Илиада — это история победителей. Но есть и другая сторона медали — история побежденных. Троил и Крессида Шекспира написана, скажем так, от лица троянцев без лоска и прикрас, так свойственных тщеславным грекам. Шекспир расчищает по собственному усмотрению героическую риторику оригинала Гомера и сдирает всё «божественное» оправдание поступков, заставляя человеческую сущность каждого персонажа проглядывать через позолоту мифической славы. А потому всматриваясь в лица именитых героев, становится как то не по себе от того, что кроется за открывающимися образами. И о, ужас! Здесь минуту назад пылкая любовь оборачивается пошлой изменой, величественный и героический поступок — мерзкой трусостью, когда можно напасть на безоружного, предав память того, ради кого так хотелось быть победителем. Блистательный Ахиллес, ты ли это?

Однако, разбив вдребезги все мифы, пьеса, во многом несовершенная, вторичная (в ней откровенно слышны дословные цитаты и парафразы других шекспировских произведений) и где то лишенная характерного для Шекспира многомерного психологического «обоснуя», удивительна созвучна сегодняшнему времени с ее понятиями «пост правды» и «фейковых новостей». Демонстрация «общественному мнению» ситуаций такими, какими они кажутся лишь под нужным углом зрения — вот ее цель. Хитроумный Улисс (он же знаменитый хитроумный Одиссей) — главный творец этих событий и их интерпретатор, этакий итакский Фрэнк Андервуд — или скорее его жена Клэр, поскольку тут Улисс женщина, для которой нет других моральных принципов кроме выгоды. Не личной, нет, но военно-политической. За ценой она не постоит и выиграет все партии. Да и какая цена, если играя чужими слабостями, можно просто переставлять фигурки на доске, обещая одним то, что они хотят услышать, и подталкивая других к тому, что требуются сделать. Азы политтехнологии! И по большому счету все в этой игре становятся заложниками и пушечным мясом генеральной идеи Улисса — убрать Гектора и тогда Троя падет, потому что именно он ее опора, особенно с его силой и такими никому не нужными представлениями о добре и зле. Троянский ход конем еще не придуман, но всегда можно пожертвовать фигурой того, чья гибель станет спусковым крючком для мнительного Ахиллеса. Ведь не нужно быть оракулом, чтобы, перебрав все пороки лучшего из воинов, понять, что ни тщеславие или ни гордыня его слабость.

Выбранный Грегори Дораном стиль «Безумного Макса», перемешанный с античными доспехами героев, представляет собой упомрачительную мешанину антиутопического мира с узнаваемыми каждодневными реалиями, которые делают их тем самым еще более выпуклыми и гиперболизированными. И пусть Агамемнон больше похож на языческого божка в парадной раскраске, чем на военачальника, но по большому счету он просто статусная фигура — поболтать, многозначительно поиграть лицом, изображая работу дипломатической мысли, поразмахивать руками и только. Ход истории он не в состоянии переломить, как бы не пыжился. Перефразируя известные слова Крессиды, что «все влюбленные клянутся совершить больше, чем они способны, а не делают и десятой доли того, что могут сделать», то же можно сказать и о политиках, ведь на войне и как и в любви все средства хороши, поэтому они как один клянутся совершить невозможное, а потом не делают ничего просто потому, что это не в их власти.

Шекспир, ошарашив абсолютно не каноническим вариантом убийства Гектора, словно подписывает приговор всем грекам. Но это уже вершина бесчестья, а до того перебежчица троянка Калхас (у Дорана персонаж тоже играет женщина), избравшая собственную дочь Крессиду для обмена пленными, всячески подчеркивает выбираемый автором анти-греческий тренд. Крессида, которой стоит только ступить в стан греков и быть ими приветственно расцелованной, идет тем же путем бесчестья — все ее клятвы забыты, и предательство Троила дело трех минут. О, это моровая греческая язва, разлагающая прекрасные души, попавшие туда. Шекспир тем самым раз за разом усиливает выбранную им тактику нравственного контраста в этой войне, и преподносит свою версию событий.

За этой созданной дымовой завесой знаменитой истории меркнет и чернеет весь древний блеск оружия, воинской славы и возвышенной любви, но в какой то момент удельный вес «пост правды» становится критическим, и тогда вдруг перестаешь верить россказням велеречивых хитрецов и под натиском лавины переотраженных образов Илиады вдруг проступает знакомый образ лукавого политтехнолога, позволяющий осознать, что все это лишь игра света и тени легенды, предвосхитившей знаменитые игрища большой политики.