Три мелодии (2013)

В отличие от постмодернистов этот российский мультипликатор хорошо понимает, что проблема инаковости Другого напрямую связана с загадкой его свободного выбора, которую мы никогда не сможем постичь, отвечая лишь за последствия собственных решений. Хамство и злоба «человека-массы» (в терминологии Х. Ортеги-и-Гассета) сталкивается у Бардина с хрупкой, едва проклевывающейся человечностью. Эта тема звучит и в его последнем на данный момент фильме «Три мелодии», стилистически неровном, но пытающемся в форме триптиха выразить авторское понимание антропологических мутаций последнего времени.

В первой его части («Элегия») под тревожную музыку Жюля Массне Бардин не скупится на гротескные акценты, изображая экзистенциальную уродливость поколения социальных сетей, почти утратившего человеческий облик. Герои не замечают катастрофического состояния современного мира: будучи зациклены на своем потребительском отношении друг к другу, они сами становятся одной из причин окружающего распада, неосознанно участвуя в нем. Бардина возмущает сенсуализация сознания и поведения молодежи, та гипертрофия чувственного аспекта, которая приводит к полной атрофии разума и способности самостоятельно мыслить. Это поколение можно зазомбировать и подчинить любой, даже самой бесчеловечной идеологии, ибо у нее вообще нет критического иммунитета к какой бы то ни было идейной инфекции.

Во второй части («Исход») Бардин грезит об освобождении людей, но понимает его не в постмодернистском ключе, то есть как эмансипацию чувственных желаний, а как развеществление, благородную попытку людей освободиться от чисто функционального бытия, гнета социальных ролей. Однако, это освобождение трактуется и не по-марксистски, то есть как классовое мщение, а как возвращение людей к их подлинной человеческой общности, и поскольку лейтмотивом к этой миниатюре становится песня Армстронга «Let my people go», исход вещей с кухни приобретает библейские коннотации. В любом случае, как бы не был далек Бардин от религии, он отчетливо понимает, что современное состояние людей ненормально и нуждается в радикальном экзистенциальном (а не социальном) преобразовании.

В третьей части («Рондо») автор добивается редкой для себя, но при этом убедительной, оптимистической интонации в изображении человеческого удела, усиливая антропологические интуиции «Исхода»: человеческая жизнь раскрывается как поступательное осмысленное движение навстречу судьбе, и, что самое поразительное для Бардина, ибо это мы встречаем у него впервые, нерасторжимо связанное с классическими канонами красоты. Автор приходит к выводу, что эстетика этоцентрична, нравственность и подлинная красота нерасторжимо связаны, потому негромкая и честная жизнь приобретает в «Рондо» характер величественного повествования. Здесь нет уродства и убожества человеческих страстей, они уступают место вдохновенной вере в возможности человека к экзистенциальному обновлению не посредством идеологических химер, но благодаря деятельному личностному усилию, надежду на которое выражает чудная мелодия Сен-Санса, давшая название завершающей части «Трех мелодий».