Ешь мою плоть (2007)

Дебютный фильм гаитянина Мишланжа Кэ сравнивали с работами Пазолини и Бергмана, к этому нетрудно добавить параллели с ранним творчеством Сокурова, а где-то увидеть и сюрреализм Бунюэля… Впрочем, на этом можно закончить. Потому что родившийся в США, но живущий в Париже режиссер в своей первой полнометражной работе меньше всего старался быть на кого-то похожим, но вольно или невольно пропустил через себя творчество многих великих мастеров кино, показав себя талантливым учеником. Но не только.

«Ешь, это плоть моя» заполнен символизмом до самых краев и даже сверх того. Каждая сцена, каждый кадр, каждый жест актера прячут за собой скрытый смысл, словно плетут сакральную вязь Сантерии. Только вершится этот вудуистский ритуал перед непосвященными, которым, конечно, интересно наблюдать за странным и таинственным действом, вот только понять, проникнуть в его эзотерику, раскрыть суть профаны не способны. Оттого и остается им лишь «проникаться атмосферой» да искать аналогии в чем-то близком и знакомом, перебирая культовые имена словно спасительные мантры. А гаитянин… Он отказываться не будет. В конце концов, использует ведь то же вуду вполне знакомую и привычную европейцу христианскую символику. Вот только едва ли тот условный европеец сможет понять ее истинное место в сознании потомков Туссен-Лувертюра.

Сюжет, как таковой, в «Mange, ceci est mon corps» отсутствует. Есть лишь набор действий, совершаемых персонажами, каждое из которых следует понимать не столько в прямом, сколько в символическом смысле. В центре картины и в постоянном фокусе камеры имеется некое поместье, в котором обитает древняя старуха, находящаяся между жизнью и смертью. При первом своем появлении на экране она произносит длинный монолог, в котором называет себя «создательницей и разрушительницей», «владелицей и рабыней», призывая «вкусить от плоти моей, от сердца моего»… Даже самые недогадливые услышат в этих словах аллегорию «умирающей» Западной цивилизации, которая, будучи уже неспособна каким-либо образом влиять на свои бывшие колонии все еще призывает их вернуться к материнскому телу и продолжить вкушать отравленные плоды. Но ее время безнадежно прошло, сколько не принимай омолаживающие ванны.

Вместе со старухой в поместье живет ее дочь, которая пытается понять окружающий ее «черный» мир, встроить его в свой собственный «белый», создать на основе двух миров нечто новое, синкретическое, единое. Но в интерпретации Мишланжа Кэ все ее действия выглядят фарсом. Вот она собирает вокруг себя десять юных островитян. Одетые в строгие, черные костюмы они один за другим, как заклинание, повторяют вслед за Мадам слово «Merci!», словно учатся благодарить «Белый» мир за все, что он сделал для мира «Черного». Вот они чинно сидят за столом, на котором огромной белоснежной горой высится торт. Но Мадам, наблюдатель, координатор долгое время не появляется — и вот уже дети сначала осторожно пробуют сладость на вкус, затем начинают ее есть со все возрастающей жадностью, чтобы в конце концов начать кидаться друг в друга оставшимися недоеденными кусками. Эта аллегория прозрачна настолько, что в каких-либо разъяснениях не нуждается. Как, наверное, и следующая: большой, сильный, чернокожий слуга ухаживает за старухой, готовит ей ванну с ароматическими солями, открывает кран с горячей водой… И уходит под руку с Мадам, оставляя старую хозяйку корчится в кипятке. Еще одна сцена: Мадам заходит в огромный пустой дом, находит там брошенного чернокожего ребенка, прикладывает к своей бледной груди… Но младенец продолжает заходиться плачем, потому что пустой грудью никого нельзя накормить.

Следующие один за другим символические эпизоды не складываются в законченное действие, но рисуют совершенно ясную и простую картину. Вот только истинный смысл ее все равно оказывается скраден за непрерывной игрой света и тени, за символикой черного и белого, постоянно используемой оператором, за многочисленными отступлениями из мира отжившего свое поместья в брызжущий красками мир гаитянского простонародья, где рождаются и умирают, свершают ритуалы вуду (как без них!) и просто танцуют, торгуют, воруют, и снова танцуют прямо на могилах, что притулились возле старинного господского дома. Что же, у мира «черного» и мира «белого» совсем нет и не может быть ничего общего? Или все-таки некая всемирная Сантерия способна сплавить воедино взаимоисключающие друг друга миры? В конце концов, Мишланж Кэ родился и вырос в пространстве современной Западной цивилизации, и лишь пытается разбудить в себе голос Гаити. Да и эстетика его фильма: завораживающая игра «черного» и «белого», почти полное отсутствие диалогов, мрачный эмбиентно-нойзовый саундтрэк — настолько далека от первобытного, «нативного» искусства, что поневоле заставляет задуматься: не слишком ли далеко уже ушли люди, подобные месье Кэ, от памяти предков, чтобы пытаться говорить от их имени?