Живущий мир (2003)

Невозможное время. Полцарства отдам за слово.

Мария Хамзина

Такой обычный и всё-таки волшебный лес. Такие обычно-необычные люди: пленённая девушка; двое мужчин, готовых сразиться ради неё с людоедом; его жена, помогающая храбрецам. Все четверо свободны физически, однако попали в кабалу произнесённых обетов. Чуда ещё не случилось, а его предчувствие уже витает в воздухе — как всегда у Грина. Не изобретая, казалось бы, ничего нового, используя архетипические сюжеты и образы, он тут же с непревзойдённым юмором их ломает. Неужели принцессы могут быть настолько непостоянны? Дева из молельни не единожды меняет свои сердечные привязанности. Разве принято сопереживать родне сказочных злодеев? Строгий облик жены людоеда в тяжёлом красном бархате с печальными глазами бередит душу не только Львиного кавалера… Кому-то претит искусственность и театральность гриновского постановочного подхода, а кто-то не считает его манеру зазорной, ведь наша жизнь — это площадка для игр, театр, «одна бродячая тень, жалкий актёр, который кичится какой-нибудь час на сцене, а там пропадает без вести».

Действующие лица «Живущего мира» — это гости не из будущего, а из прошлого, частично заимствованные из рыцарских романов и эпических поэм, частично — из Тридевятого царства, тридесятого государства. Один из них захватил с собой огниво, другие не вернулись домой из леса, третья сидит за нескончаемым вязанием для тех, кого давно любит и ждёт. Похоже, что на пути к месту съёмок все персонажи перепутались между собой окончательно («Пока Пенелопа вязала носки, еженощно их вновь распуская, на том берегу быстротечной реки Одиссей повстречал Навсикаю. Навсикая сказала ему: «Одиссей! Возвращение — лишь полумера. Оставайтесь со мной — быть вдвоём веселей. Почитаем друг другу Гомера…'»). И, кроме того, растеряли доспехи и латы, поэтому реквизиторам пришлось действовать по методу ограниченной в возможностях особы, которая собственного героя «слепила из того, что было»: снаряжать их джинсами, бутафорскими мечами и сажать верхом на ослика вместо ретивого скакуна. Но, разумеется, никакой это не казус: перенасыщенная реминисценциями кутерьма подчинена строжайшему порядку и продумана заблаговременно.

«Живущий мир» — история, простая, как глиняный сосуд, и глубокая, как шахта Тау Тона. Прозрачная, как полиэтиленовый дождевик, и витиеватая, как восточный комплимент. Бесхитростная, как детский взгляд, и вычурная, как фламандское кружево. Сними подобный фильм кто угодно, кроме Эжена Грина, — перемещение от северного смыслового полюса к южному измаяло бы зрителя до полусмерти. Но Грину дозволено и удаётся всё. Любить музыку «от рока до ба-рокко». Обеднять интонации актёров, чтобы избежать наигранности, и разворачивать действие в форме сценического представления. Шутить, проповедуя серьёзные вещи. Строить высокопарные диалоги, дополняя их наивнейшими замечаниями. Пристрастие к барочному искусству предопределяет противоречивость его картин, но оно же привносит в них и нотку прелестной странности, и неповторимый шарм. Только у него умершие оживают, пустота заполняется, равнодушие отступает перед любовью, а сон с явью и подавно идут рука об руку. Здесь плачут львы, нет места напрасным обещаниям и раньше или позже обязательно пригодятся антислизневые ботинки, доставшиеся в наследство от матери. Здесь ищут смысл, спасают и верят. И говорят, пристально глядя в камеру. Говорят много и — неизменно — как в первый и последний раз. Произносят слова, которые уже и не слова вовсе, а «paroles, paroles, paroles», слова-пароли, слова-магические заклинания, слова-откровения…

Слово — событий скрижаль, скипетр серебряный созданной славы,

случая спутник слепой, строгий свидетель сует,

светлого солнца союзник, святая свирель серафимов,

сфер созерцающий сфинкс, — стены судьбы стережёт!

(Валерий Брюсов)

Фирменный стиль Грина соединил в себе эстетизм Кокто, визуальное совершенство Гринуэя, намеренный уход от психологизма Брессона, фиксацию душевных алгоритмов Дарденнов (последние, кстати, выступили сопродюсерами «Живущего мира») и вышел на какой-то новый арт-виток в кинематографической вселенной. В достижениях американского франкомана есть немалая доля заслуги оператора Рафаэля О’Берна, поскольку тот делает его миры и вправду «живущими». Камера, поставленная перед или между актёрами, подготавливает кадр к их появлению: сначала там мелькают ноги во франтоватых «Clarks» или кисти рук, потом возникает фигура целиком и, наконец, в пространстве воцаряется крупный фронтальный план. (О, эти гриновские одухотворённые лица, на которые хочется смотреть дольше, чем на огонь, воду или чужой труд!) Так же постепенно, словно для того, чтобы оставить после себя шлейф аромата на память, они исчезают. Мифологическую условность происходящему придают мизансцены умолчания действия. Громко чавкая, рыча, размахивая булавой, почёсывая меховое брюхо и при этом ни разу не возникая на экране в полный рост, людоед не воспринимается от этого менее реальным, и кто дерзнёт поставить под вопрос его существование?

Вообще у Грина многое нужно слышать и ощущать, а не видеть. «Вслушайся. Вникни. Не позабудь. У слова свой норов. Своё нутро. И если ты в эту проникнешь суть — слово тебе сотворит добро…» В случае же несовпадения видимого со сказанным полагаться на слово. Не на всякое слово, ибо всё чаще в суете сует через прорехи легковесной болтовни истинно ценное выпадает наружу незамеченной золотой монетой. На те из них, что рождаются, когда «Бог к губам прикладывает свисток: воздух дунуть — сдвинуть — поцеловать». Недаром ключевой фразой картины является отдалённая перекличка со строками из Священного Писания: «Хлеб — это жизнь, как и слова. Разделим хлеб, как слова…» Сказав правильные слова, ты не умрёшь. Ты оживёшь, даже если однажды умерло твоё тело, ибо, по утверждению Львиного кавалера, в мире живых дыхание духа — это дыхание плоти. И женщина делится хлебом и словами с детьми, а её признания, подобно волшебным звукам орфеевой лиры, возвращают человека оттуда, где обитают призраки. В свою очередь фильм Грина, живой и живущий, начинаясь с благодатного акапельного пения, поёт осанну Его Величеству Слову ежеминутно, вплоть до финальной сцены. «Что прозвучало, то прозвучало». Но кто знает, возможно, благодаря подаренному тебе чуду ты научишься находить слова, которые стоят того, чтобы быть изречёнными и услышанными.

Где моё слово, чёрная птица кафка? -

буковка на снегу — улетишь и всё.

Как заброшенный дом, как пустой рукав, как

город на дне — где моё слово, сон?

(Константин Рупасов)

Как здесь уже писали, это удивительное странное кино. Своеобразная фантазийная история любви и рыцарей. Я бы заострила внимание на диалогах, потому что они восхищают своей абсурдностью или, может, реализмом.

Один парень, Николя, направляется вызволять из заточения принцессу, другой, Львиный Кавалер — идет убивать людоеда и попутно освободить его жену. Придя в замок людоеда, Львиный Кавалер общается с его женой, и та выдает шикарнейший текст, образец женской патриархальной супружеской зависимости:

- Ничто мне не противно так, как повадки собственного мужа.

- Почему Вы его не бросите?

- Потому, что я приняла связывающие нас узы.

- А если я открою Вам, что я пришел сразиться с Вашим мужем, чтобы убить его?

- Убив его, Вы бы избавили мир от зла, попутно вызволив меня из ада. Но я не буду Вам помогать. Мой обет людоеду священен.

Другой момент, прекрасная демонстрация изменчивой женской любви в диалогах принцессы и Николя.

- Единственное утешение — это Ваша любовь ко мне.

- Я Вас не люблю. Я люблю Львиного Кавалера.

- Но Вы говорили, что он не хозяин Вашего сердца. Что я хозяин.

- Пусть так. Когда я это говорила, он был жив. А теперь он мертв.

- Неужели не практичнее любить живого рыцаря, чем мертвого?

- Любовь не практична.

- Я в отчаянии.

- Я не виновата.

Но не прошло и дня, как говорится…

- Я Вас люблю, Николя.

- Хорошие новости. А почему?

- Потому, что мое слово дало мне свободу.

Волшебное и странное кино. Вроде бы сказка, а вроде и реальное время, неясно. Игра актеров напоминает замедленную съемку, словно вы наблюдаете со стороны какое-то сюрреалистичное действие, и не очень-то верите собственным глазам. Это красивая сказка, и романтики ее, конечно, оценят.

Мне очень нравятся фильмы Эжена Грина. В особенности этот.

«Живущий мир»…

События происходят в очень особенном мире. Нет даже не в мире, а в целой Вселенной отдельно обозначенных слов. Юноша Николя встречает на пустынной дороге Львиного Кавалера.

Роль льва играет небольшая собака.

И это только несколько первых минут.

Говорить дальше о сюжете… Собой он одновременно напоминает сказку или общеизвестных бумажных рыцарей Томаса Мэлори. Сказку, переполненную таким ворохом цитат и отсылок, что даже подготовленный зритель может с легкостью потеряться в этом удивительном мире.

Это очень тонкое кино, скрывающее за поверхностной простой нечто больше чем мы привыкли видеть в современном кинематографе. Люди, оживающее лишь при помощи одного слова и ноги монстра, существующие ради своих желаний.

Для тех, кто видел иные фильмы этого режиссера актерский состав не должен вызвать противоречивых чувств. Они все те же и за очень редким исключением очень хорошо справляются с собственными ролями. Лучше всех справилась Кристель Про. Удивительная актриса, снимающаяся в достаточно ограниченном количестве фильмов.

В очередной раз стоит предупредить, что действия в этом фильме очень мало. В основном это диалоги или же просто мысли способные при содействии небольшой фантазии домыслить все недостающие, опущенные режиссером детали.

Кино для гурманов?

Совсем нет. Оно для мечтателей. Или для сумасшедших призраков тех, кто с давних пор привык быть Львиным Кавалером.

Это удивительное кино — поначалу оно кажется дурацкой дворовой постановкой, копеечной стилизацией средневековой истории о Рыцаре, Людоеде и Красавице, заточенной в башне… Но все это удивляет только первые полчаса — потом понимаешь, что главный герой Живущего мира — Слово. И вот тогда волшебным образом золотистый ретривер становится Львом, парень в джинсах — Кавалером, грубый кусок железа — мечом, и вообще выясняется, что Рыцарь в сказке не один, Красавица какая-то странная, а у Людоеда есть жена…

Необычная, спокойная, скупая на жесты и практически (на первый взгляд) безэмоциональная манера актеров, напоминающая японский театр, я думаю, также призвана подчеркнуть значение Слова — именно Слова придают происходящему и глубину, и страсть, и даже реалистичность — если можно так говорить в рамках данного сюжета. Слово творит, Слово убивает, Слово воскрешает, Слово меняет ход истории.

Красивая, изящная, театральная, вовсе не такая простая, какой выглядит на первый взгляд, картина. После занавеса хочется аплодировать стоя и многократно вызывать артистов на поклон.

8 из 10