Повтор (1995)

Перестановка слагаемых как способ повлиять на сумму (авторское видение авторского видения)

Бездарными рисунками и посредственной анимацией режиссер выплескивает на зрителя ушат долгих размышлений и жизненных наблюдений. Зритель по умолчанию проникается. Ушат полон циклично повторяющихся коротких зарисовок о жизни двуногих друзей собак. Человеки бездумно повторяют одно и то же, раз за разом, ни на йоту не отходя от шаблонов, что олицетворяет собой вовсе не лень аниматора, а унылую трясину обыденности, засасывающую индивидов с угнетающей размеренностью. Персонажи погрязли в унылой рекурсии, вынужденные слепо функционировать в нелюбимом деле, не в силах вырваться прочь — то ли от боязни перемен, то ли в силу аморфности и привычки. В общем, подавляющие 95% населения земляного шара. Простота задников, лишенная деталей, конечно же, обусловлена не нежеланием художника заморачиваться, а ассоциативной визуализацией духовного опустошения, наполняющей жизнь пустотой до краев (наполнение пустотой — отнюдь не стилистическая ошибка, а осознанный алогизм, навязанный нежеланием автора отказываться от подобных ошибок).

Преисполненное глубочайшего символизма и тончайших аллюзий на духовную, нравственную и моральную рекурсивную деградацию современного общества, действо длится целую треть хронометража. Но не одной лишь порицательной демонстрацией режиссер ограничивается. Происходящее далее в более полной мере раскрывает творческую задумку: презренное животное, не способное рефлексировать, хаотично и бессмысленно нарушает устоявшийся круговорот, вламываясь в личное пространство каждого персонажа. Пораженные до глубин акварельковых душ, человеки, словно дезориентированные ярким светом пленники темниц, в приступах небывалого ранее стресса вдруг вырываются из очерченных рамок и случайно меняются ролями. Но даже эта смена полна сакрального символизма: режиссер тасует исключительно женские роли, дабы наглядно показать тяжелую женскую судьбу. Мужчины фундаментально остаются на местах, продолжая заниматься своими делами — интеллектуальным саморазвитием, нетерпеливым ожиданием, уничижительным упиванием жалостью, — в то время как женщины, уставшие от бессмысленной заботы и стремления к личному счастью в мужецентричном мире, таки волей случая изменили что-то или кому-то. Но можно ли считать основным месседжем режиссера феминистический призыв к женщинам всего мира не терпеть покорно незавидную участь, а смело идти за удовлетворением своих потребностей как физиологических, так и социальных? Попробуем разобраться…

Настырно лезущая в кадр совокупляющаяся живность и раскрытие темы сисек однозначно выдают явную заинтересованность режиссера в обозначенной теме, но в действительности за милующимися букашками скрывается позиционирование естественности сношений, центрообразующей силы жизни как таковой. В противовес природному началу обозначено сообщество людей: одетых-обутых, зажатых в тисках выдуманных правил и ограничений, принужденных влачить существование в пределах сформировавшего эти правила социума. Разбитые на пары, как принято, нарисованные человеки послушно выполняют прописанные алгоритмы, но однообразие отупляет — и вот уже теряется интерес ко второй половинке, забота растворяется в безразличии, а выхода не предусмотрено. И только принадлежащий обоим мирам (и одинаково чуждый им) одомашненный пёс, — единственное одинокое существо в фильме, — способен нарушить зацикленность. Персонажи, как кусочки никак не сходящегося пазла, взболтаны и подогнаны по новой, каждая деталька подходит к другой как влитая и больше нет нужды пытаться втиснуть выемки в почти подходящие выпуклости. Хотя эта гармония ненадолго, если взять в расчет название ленты и проанализировать характерные запросы и потребности каждого. Какой отсюда следует вывод? Хаотичные природные инстинкты нельзя зажать в ограничители социума, моногамия и институт брака — противоестественны, а насилие над естеством толкает человека к саморазрушению, принимающему причудливые формы — от добровольного рабства до явного суицида. А человек, несмотря ни на что, всё ещё животное.

И до собаки ему далеко.