После репетиции (1984)

Если актёру не хватает игры на сцене — он перенесёт её в жизнь. И, разумеется, проиграет — только вот пострадать от того могут ни в чём неповинные люди.

Режиссёр, Воглер, две актрисы: мать — Ракель, и дочь — Анна, одна сцена, кипа невольных слушателей их беседы в виде реквизита.

История Анны, пытающейся повторить судьбу матери, пришедшей ради того в актёрское ремесло — дабы не повторять судьбу матери, не закончить свою жизнь алкоголизмом и отсутствием дальнейшего развития карьеры, и, соответственно, перенесением всех недоигранных диалогов и нераззвученных монологов в семейную жизнь, в ту, которой её дочери и пришлось взрослеть.

И пожилой Воглер, бывший в своё время любовником Ракель, рассуждающий о том, почему всё складывается так, а не иначе, почему истории повторяются, почему дети либо вынуждены, либо сами хотят расплатиться за грехи и ошибки своих родителей, почему талант столь легко ломает человека и превращает его в марионетку, и отчего вся эта трагикомедия никогда не закончится, пока жив этот мир.

Анна пытается спровоцировать режиссёра на кратковременный роман, столь логичный, работа над новым спектаклем, она — юная прима, почему бы и нет? Воглер же рассказывает ей тот сценарий, который уже звучал в его жизни много лет назад, историю того, как это было с её матерью, и как могло бы быть и с ней, если бы не его нежелание ходить по кругу. Анна пытается провоцировать его мнимой беременностью — Воглер срывается, вновь беседуя не с ней, а с её матерью, тем самым призраком, витающим во время всей ленты на сцене.

Воглер и Ракель беседуют — Анна лишь наблюдает, пытаясь, тщетно пытаясь найти ту модель поведения, которая приведёт её к успеху, а не краху, которая позволит ей разорвать этот порочный круг — а из этой истории, как из бесконечного лабиринта, выхода нет, он ровно там же, где и вход, но Анна того не видит, и запутывается в этой паутине чужих воспоминаний и чужих жизней всё больше, всё меньше и меньше походя на себя — и всё больше на ту, кто причинила ей столько боли. На собственную мать.

Воглер же вспоминает все скандалы и свары, истерики и сцены — без криков, без излишней ненужной патетики, лишь медитативное повествование человека, осмысляющего свою жизнь с позиции человека, уже её доживающего, вспоминает их на глазах Анны, но не для неё — лишь для той, кого сейчас он видит в ней.

Как быть Анне? Разумеется, уйти. Уйти ровно тем же путём, каким она и пришла. Но ни она сама, ни Воглер, ни, пожалуй, сам Бергман не поверят в то, что она уйдёт навсегда.

Всего лишь передышка перед новой игрой. Всего лишь время, выделенное на то, чтобы доучить свою роль. И никакого альтернативного решения Бергман нам не даёт — всё будет так, как оно есть.

Жизнь — театр, люди — актёры, мир — сцена, и если уж ты не сумел найти свою роль до того, как её тебе всучили, или выбрал ту, что до тебя играли сотни раз — не обессудь и работай, теперь уже выбора нет.

Удивительно то, что, несмотря на всю безысходность, тупиковость этой картины Бергману удаётся избежать гнетущего, давящего ощущения после просмотра, будто своим спокойствием он наделяет не только Воглера, но и всех зрителей, будто лента — не просто отрывок его жизни, а эдакая панацея, безвкусная таблетка, которую обязательно нужно принять перед тем, как выходить в большой мир, будто всё это — всего лишь часовое напутствие для тех, кто только начинает своё путешествие, дабы им не было так страшно.

И после просмотра сквозит в голове лишь одно: главное — успеть ухватить свою роль за хвост, и не бояться, уже ничего никогда не бояться. Перевыбрать ведь всё равно не получится.

Если актёру не хватает игры на сцене — он перенесёт её в жизнь. И, разумеется, проиграет — только вот пострадать от того могут ни в чём неповинные люди.

Режиссёр, Воглер, две актрисы: мать — Ракель, и дочь — Анна, одна сцена, кипа невольных слушателей их беседы в виде реквизита.

История Анны, пытающейся повторить судьбу матери, пришедшей ради того в актёрское ремесло — дабы не повторять судьбу матери, не закончить свою жизнь алкоголизмом и отсутствием дальнейшего развития карьеры, и, соответственно, перенесением всех недоигранных диалогов и нераззвученных монологов в семейную жизнь, в ту, которой её дочери и пришлось взрослеть.

И пожилой Воглер, бывший в своё время любовником Ракель, рассуждающий о том, почему всё складывается так, а не иначе, почему истории повторяются, почему дети либо вынуждены, либо сами хотят расплатиться за грехи и ошибки своих родителей, почему талант столь легко ломает человека и превращает его в марионетку, и отчего вся эта трагикомедия никогда не закончится, пока жив этот мир.

Анна пытается спровоцировать режиссёра на кратковременный роман, столь логичный, работа над новым спектаклем, она — юная прима, почему бы и нет?

Воглер же рассказывает ей тот сценарий, который уже звучал в его жизни много лет назад, историю того, как это было с её матерью, и как могло бы быть и с ней, если бы не его нежелание ходить по кругу.

Анна пытается провоцировать его мнимой беременностью — Воглер срывается, вновь беседуя не с ней, а с её матерью, тем самым призраком, витающим во время всей ленты на сцене.

Воглер и Ракель беседуют — Анна лишь наблюдает, пытаясь, тщетно пытаясь найти ту модель поведения, которая приведёт её к успеху, а не краху, которая позволит ей разорвать этот порочный круг — а из этой истории, как из бесконечного лабиринта, выхода нет, он ровно там же, где и вход, но Анна того не видит, и запутывается в этой паутине чужих воспоминаний и чужих жизней всё больше, всё меньше и меньше походя на себя — и всё больше на ту, кто причинила ей столько боли. На собственную мать.

Воглер же вспоминает все скандалы и свары, истерики и сцены — без криков, без излишней ненужной патетики, лишь медитативное повествование человека, осмысляющего свою жизнь с позиции человека, уже её доживающего, вспоминает их на глазах Анны, но не для неё — лишь для той, кого сейчас он видит в ней.

Как быть Анне? Разумеется, уйти. Уйти ровно тем же путём, каким она и пришла.

Но ни она сама, ни Воглер, ни, пожалуй, сам Бергман не поверят в то, что она уйдёт навсегда.

Всего лишь передышка перед новой игрой.

Всего лишь время, выделенное на то, чтобы доучить свою роль.

И никакого альтернативного решения Бергман нам не даёт — всё будет так, как оно есть.

Жизнь — театр, люди — актёры, мир — сцена, и если уж ты не сумел найти свою роль до того, как её тебе всучили, или выбрал ту, что до тебя играли сотни раз — не обессудь и работай, теперь уже выбора нет.

Удивительно то, что, несмотря на всю безысходность, тупиковость этой картины Бергману удаётся избежать гнетущего, давящего ощущения после просмотра, будто своим спокойствием он наделяет не только Воглера, но и всех зрителей, будто лента — не просто отрывок его жизни, а эдакая панацея, безвкусная таблетка, которую обязательно нужно принять перед тем, как выходить в большой мир, будто всё это — всего лишь часовое напутствие для тех, кто только начинает своё путешествие, дабы им не было так страшно.

И после просмотра сквозит в голове лишь одно: главное — успеть ухватить свою роль за хвост, и не бояться, уже ничего никогда не бояться.

Перевыбрать ведь всё равно не получится.

Фильм похож на телеспектакль: все действие происходит на сцене театра. В принципе, это неплохой способ сконцентрировать зрителя на том, что хотел сказать автор — только слова, разговоры, выяснения отношений между героями, размышления. Режиссер загоняет зрителя в одну точку пространства, чтобы не было никаких отвлекающих моментов (природы, других «лишних» героев, городского пейзажа, ит. д.), и грузит мыслями. Действительно «грузит», потому что фильм достаточно сложный для восприятия, многое непонятно с первого раза, не успеваешь просто следить за ходом их мыслей, не осознаешь о чем вообще идет речь.

Но два момента есть очень сильных: любовь старого режиссера к молодой актрисе и самоидентификация главного героя как режиссера.

Вообще странно видеть такого рассудительного пожилого человека, не знаю, где Бергман таких встречал… Обычно старики влюбляются и впадают в безумство из-за этого. А тут главный герой очень подробно рассказывает молодой особе Анне о том, какими смешными будут их отношения, какой сценой они начнутся, как будут протекать, какие фразы они будут говорить друг другу, чем заниматься, как на их отношения будут реагировать окружающие, ревность, споры по поводу пьесы… что, все закончится после премьеры. В общем, пошагово объяснил ей с высоты своего жизненного опыта бессмыслицу их возможных отношений. Мало того, он ещё и её попытался раскусить: «а ты ждала любовную драму и сверхурочные занятия по актерскому мастерству? может ты хочешь таким образом освежить отношения со своим парнем?»

Ингмар Бергман в своем интервью сказал, что ничего бы не создал, если бы не придерживался четкого расписания своего дня, и что он очень не любит, когда люди опаздывают. Видимо многие свои убеждения он вложил в уста главного героя Хенрика. Он исступленно доказывает призраку своей бывшей любовницы Ракел, умершей от алкоголизма, что он любит актеров всем сердцем. Ненавидит агрессию, смятение, всплески эмоций, все резкое и непредсказуемое, только если это не является стимулом для актеров. Театральная сцена — это операционная, где все чисто, организованно, много света и покоя, где он распоряжается рабочими часами актеров и управляет текстами, наблюдает и контролирует, ибо только так можно научиться искусству повторения. Актеры в руках режиссера — марионетки: он убеждает актера в таланте и видит как в ответ расцветает самоуверенность артиста, он ругает актера не для осуждения, а для переформирования и перераспределения его ресурсов. Видимо, все эти принципы Бергман применял, и они нравились актерской братии, иначе они не соглашались бы с ним работать начиная с 1940-х и заканчивая 2000-ми.

В фильме поднимаются и другие важные вопросы. Стоит ли ради роли делать аборт? Проходит ли любовь режиссера к актрисе, если она своей неожиданной беременностью срывает ему постановку пьесы, портит ему весь его многомесячный труд? Стоит ли ради мужа бросать театр, а потом, как результат, страдать от того, что больше никак не можешь себя реализовать, включать фразы из пьес в ссорах с мужем, ради того, чтобы хоть как-то себя выразить, быть смешной и жалкой из-за этого, и в конце концов спиться от безысходности и душевного одиночества?

Даже не знаю, какой тип рецензии поставить. Все-таки больше здесь положительного, чем непонятного, отрицательного и неинтересного…