Провозвестник (1968)

1968 год — один из самых знаковых периодов в истории французского (и не только) кинематографа. Именно в это время о себе заявила группа «Занзибар», которая изменила общую тенденцию развития искусства того времени и ввела в оборот термин «разрушенное кино». Предпосылками для возникновения нового течения стали майские и июньские события в Париже, закрытие Синематеки, студенческая революция и пр. «Где революция? Внутри. Революция стала для этих фильмов внутренней раной», — пишет в статье о «разрушенном кино» А. Тютькин.

В «Занзибаре» нашлось место многим талантливым режиссерам, среди которых был Филипп Гаррель, впоследствии снявший немало оригинальных французских шедевров. Второй по счету полнометражный фильм Гарреля «Провозвестник» (то же самое, что предсказатель), сегодня воспринимаемый зрителем неоднозначно, тогда, в 68-ом был во многом новаторским.

«Разрушенное кино» фрагментарно, оно не имеет сюжета, целостности, не требует от зрителя анализа. Все, что нужно, стать «телом без головы». Тот же А. Тютькин отмечает: «Удержавшийся от интерпретаций зритель, — а соблазн превратиться в голову без тела, в машину для толкования весьма силен — увидит кинематограф тела, позы, жеста, немоты».

После этого краткого ликбеза перехожу непосредственно к фильму и тому, как подобное кино видится современному зрителю. Стоит начать с того, что час тишины человеку в принципе выдержать сложно, но подобный опыт, безусловно, полезен. Каждая сцена все же несет смысловую нагрузку и поддаваться медленному ритму фильма весьма непросто. Так или иначе, зритель начинает анализировать, просмотр превращается в «мозговой штурм» и нужный эффект не получается. «Сегодня вечером исчезнет какой бы то ни было смысл. Добрый вечер, дамы и господа», — именно так начинается фильм другого деструктора Жаки Рейналь «Дважды». Пожалуй, это и есть тот «нужный эффект», которого современному зрителю сложно достичь. «Создание через деструкцию» — своеобразный девиз «разрушителей». Но, как ни парадоксально, гармонии есть место среди этого хаоса. Так, финальная сцена, когда маленький мальчик смотрит, как приплывает множество лебедей, успокаивает воспаленный после просмотра мозг зрителя.

Следуя из вышесказанного, мне не стоит анализировать свои ассоциации на образы фильма, но все же я это сделаю. Для меня фильм во многом прямолинейно заявляет некоторые идеи. Например, взрослые (папа и мама) медлительны, пассивны, депрессивны, в то время как их ребенок живой и подвижный. Первая сцена показательна: ребенок с верхней кушетки наблюдает, как родители курят и пьют вино. Ребенок выше их, так как он еще не перешел к обществу потребления, которое лишит его непосредственности и сделает из него бесчувственного робота. Также удивителен лейтмотив фильма: простыни и подушки, которые герои ищут и с удовольствием на них укладываются. Реальность скучна и только в своих снах они могут увидеть нечто прекрасное. И, конечно же, сцена, где мальчик сидит, будто бы в театре и наблюдает за родителями на сцене, которые кричат друг на друга. Только в театре есть место настоящим эмоциям. Как бы там ни было, объединить образы и ассоциации в единое целое невозможно. И, пожалуй, именно в этом и уникальность «разрушенного кино», которое не поддается логике. Как говорил великий маэстро Хичкок: «Логика скучна!».