Космос (2015)

Книга, по которой снят фильм, входит в топ 10 произведений польской литературы, которые точно стоит прочесть. Может, оно так и есть, но по фильму такой вывод сделать трудно.

Впечатление от него как от вынужденного времяпровождения с образованными и воспитанными пустотрёпами. Или больными людьми.

Так оно и есть: явно не в себе абсолютно все представители семейки милых провинциальных буржуа, начиная от папаши-маразматика и заканчивая служанкой с заячьей губой и лёгкой степенью дибильности. К ним присоединяются два шалопая-неудачника, один из которых влюблённый графоман, временами заходящийся в творческом экстазе. Второй, похоже, гей, что в годы написания первоисточника считалось девиацией.

Однако повествование чем-то держит, хотя дегенераты из «Неоконченной пьесы для механического пианино» куда интересней и ярче жизнь свою структурировали. Всё-таки атрибуты квеста побуждают разобраться в интриге до конца.

Похоже, что назойливо смешивая противоположности, цветущее и прекрасное с уродливым и деградирующим, через деструктивность автор (писатель) и соавто (режиссёр) надеялись на результат чуть ли не алхимического эксперимента в искусстве. Открыть космос.

Вакуум космического масштаба.

О мертвых либо хорошо, либо никак — но распространяется ли это правило на наследие отошедших? Интуиция подсказывает, что «да», если речь идет о последнем слове. Но что если это последнее слово, как «объяснение» Иполлита из «Идиота»? Пространное, сумбурное, зацикленное на очевидном и построенное в судорожных попытках выйти за пределы ординарного, тормозящих на простом осознании этой ординарности. Персонажи «Идиота» от остракизма удержались, но лишь из презрения. У нас все-таки не такой случай.

Ведь нет в истории кино персоналии вроде Анджея Жулавски, и тем грустнее осознание того факта, что последние 25 лет жизни маэстро банально было нечего сказать. Возможно, причина тому смертельное заболевание — и ощущение это от и до, сковывает костенеющими судорогами эстетический код «Космоса».

В сравнении с современным кино, лучшие фильмы Жулавски смотрятся инфернальными боевыми орудиями древности рядом с запакованными в герметичный пластик комплектами столовых приборов одноразового пользования. Хтоническая энергия теней забытых предков, дух первобытной вакханалии у ритуального костра со вкусом горелой плоти, экстаз безумия и финальный выход в эпилептическую ауру, где в симфоническом хоре сливались воедино голоса слуг сатаны и ангельская филармония. В своей лучшей форме, он был бесподобен. Это был действительно шаманский кинематограф, единственный в своем роде.

Но уже в последнем своем шедевре, «Мои ночи, прекраснее ваших дней» 1989 года, тема разрушающегося в поступательной афазии сознания была выделена Жулавски как основная. А в ряде предшествующих работ созидательные возможности постановщика представлялись явно истощенными под непрестанным шквалом бурлящих глубинных потоков, оставлявших от художественной композиции жалкие руины.

Причины подобной тенденции, зато на поверхности. Поэтичность у Жулавски кристаллизуется, как-бы в процессе, являясь толи оформлением, толи финальной гранью. И происходит это в напряжении сил, болезненных в своей первозданной форме, демонических по своему происхождению и обращаемых творческим процессом в нечто конструктивное, лишь на краткий срок.

Который, судя по «Космосу», давно миновал. Итак, сюжет: молодой, еще ничего на написавший писатель, вместе с товарищем, снимает пару комнат в доме у буржуазной семьи. Вскоре оказывается, что все ее члены подвержены различным формам невроза, а у служанки — заячья губа. Единственно нормальным выглядит жених юной дочки. Тем временем, в окрестностях дома кто-то вешает птичек — молодые люди решают, что расследование снабдит писателя материалом для первого шедевра.

Основной посыл становится ясен практически сразу. Сталкивая всю жизнь в своем творчестве уродливое и прекрасное, режиссер, отдавая уродству пальму первенства, стремится уверить нас, что деструкция может обернуться «выходом в космос». Фильмы Жулавски вращаются в собственной системе координат, образуя вселенную, в которой все события можно выстроить в последовательный ряд. Таким образом, от космоса в финальной работе логично остается лишь энтропия.

Стилистические особенности вроде бы соблюдены, но энергия безнадежно иссякла. Да и Софи Марсо, на минуточку, уже 50 лет. Красивые, но абсолютно невыразительные молодые актеры, при поддержке двух средних и пожилых, будут полтора часа подавать признаки смерти — но каждый раз такие знакомые, почти родные конвульсии оборачиваются лишь легким испугом за нежное здоровье актеров. Промежутки между заполняются, скорее даже набиваются, как чучело обрывками материи, подвисшими в воздухе отсылками (хотя про Спилберга было смешно), упомянутым расследованием и бесконечной, утомляющей графоманией, на которую вдохновляет писателя нахождение в эпицентре неврастении и птичьих экзекуций. Кажется, будто режиссер пытается вновь собрать в единое целое бесчисленные осколки разбитого зеркала — настолько дискретно содержание этого «Космоса».

Итак, под писателем Жулавски понимает себя. Повешенные птички (а вскоре еще и кот), это, грубо говоря, смерть и разрушение, как источник вдохновения. Навязчивое повторение сцены поцелуя «заячьей губы» и прекрасной невесты — гармонический союз противоположностей. Только вот, сам режиссер, умирающий от злокачественной опухоли (кстати, ракообразные в его фильмах также зачастили еще с 80х), очевидно во всю эту белиберду не верит. Иначе эпилогом фильму не стала бы беспомощная отсылка к Гомбровичу (автор оригинала), который, мол, никогда не знал, ни о чем пишет, ни чем закончить роман. И уж тем более, не был бы столь скуден на выдумку и воплощение образный ряд — если уж сознание обмануть еще можно, то подсознание всегда выдаст все как есть.

Перед нами наглядное свидетельство, еще одна история Доктора Фаустуса, продавшего душу дьяволу за гений и закончившего жизнь в состоянии нелепом, жалком. Только в данном случае, мы наблюдали не за персонажем, как у Томаса Манна, а за возникновением и затуханием целого мира в экранной проекции. И конец у этого мира, наставший, что символично, одновременно со смертью его творца, должен был быть именно таким.