Валерия (2006)

Рождество. Берлин. Холод, пронизывающий ветер, слякоть, короткий световой день. Толчея, скрежет колес, запах бензиновой гари, неоновые переливы принаряженных к празднику витрин. Порождением этого рождественского, глянцевого, витринного мира кажется фланирующая по городу фотомодель Валерия, длинными ногами и подиумными каблуками приподнятая над сором обыденности, упакованная в кокон записного, коммерческого, рекламного благополучия, сотканный из блеска ее профессиональной красоты, дорогих духов, окутывающих ее, как облако, дорогой косметики, не подпускающей атмосферные миазмы к ее лилейной коже, нарочито непрактичных дизайнерских одеяний, подчеркивающих ее бесплотный, ломаный, стрекозиный силуэт. Валерия и есть стрекоза — та, что лето красное пропела, оглянуться не успела, как уж стукнуло тридцать, в моделях пора потесниться, а то и вовсе идти в тираж, а идти некуда, поскольку семьи не построено, денег не накоплено, о будущем не подумано. На брюхе — шелк, а в брюхе — щёлк. Низкая реальность врывается в жизнь красавицы не в виде соответствующих эфемерному ее образу метафизических сквозняков, а весомо, грубо, зримо — отчаянным бытовым безденежьем, наступившим сразу вслед за блокировкой ее кредитных карт и оставившим ее буквально на улице, буквально без гроша в кармане. Порхавшая до сих пор в разреженном воздухе кастингов, модных показов, яхт, лимузинов, вечеринок и баснословных, виртуальных гонораров девушка вдруг со всей очевидностью осознает цену каждого из своих машинальных, повседневных жестов — поездки в такси, чаевых портье, пачки сигарет — жестов, невыполнение любого из которых способно навсегда остановить ее порхание, притянув к земле, а то и втоптав в грязь. Так отсутствие пары евро на погашение талончика в подземном гараже стоит Валерии хороших отношений с модельным агентом, а невеселая дума на ее челе и голодный блеск в глазах не способствуют успеху на кастингах, ибо там ценятся молодость, веселье, беззаботность, воплощенное и излучаемое благополучие…

История, рассказанная Биргит Мёллер, может показаться современным перепевом одного из популярнейших душещипательных (а порою — и душеспасительных) социальных мотивов классической литературы надежно удаленного от нас прошлого: женщина-игрушка, изящное, но бесполезное создание, внезапно попадающая из красивых, для нее специально созданных уютов в жестокие тиски реальной жизни. Одинокая, глупая деточка, кокаином распятая в мокрых бульварах Москвы; в темных покрывалах летней ночи заблудилась юная принцесса, плачущей нашел ее рабочий, что работал в самой чаще леса; светская львица, следующая по стремительно нисходящей кривой — из «Обители радости» в бездны нищеты и бесправия… Но, несмотря на внешне доскональное соблюдение всех канонов жанра (падений, бездн, контраста утонченности и грубости, — и вплоть до рабочего, готового бескорыстно приютить принцессу), фильм Мёллер благодаря качественно иным интонационным акцентам вышел совсем о другом. В классической литературе мотыльковая душа, приобщившись к жизни большинства, взрослеет и прозревает. Валерию же настолько засосала реальность рекламного клипа, что и оказавшись по ту сторону экрана — безнадежно, она не не в состоянии вернуть себе трезвый взгляд на вещи, относясь к своим несчастьям как к досадному недоразумению, почти как к плохому сну. Этот надлом усугубляется еще и тем, что все ее попытки рассказать о происшедшем знакомым по прошлой жизни наталкиваются на доброжелательное непонимание. И неудивительно — в глянцевой вселенной не бывает бездомных, бедных, старых, больных.

Системные нарушения всех человеческих связей, разрушенные на всех уровнях механизмы сочувствия и сопереживания — не по злобе, и даже не по равнодушию, а по невозможности определения потенциального страждущего, утрата способностей говорить о насущном, подавать и воспринимать сигналы о помощи — эти невидимые язвы, разъедающие современное западное общество, обрисованы в фильме Мёллер с предельной, документальной какой-то убедительностью. Фильм по-немецки точен и четок, изобразительно прост и утилитарен, намеренно и подчеркнуто несентиментален, но вызывает странное, безотчетное, неутолимое беспокойство. Оттого ли, что «бывает такое небо, такая игра лучей, что сердцу обида куклы обиды своей жалчей»? Или оттого, что крах и падение западного мира (изящного, элегантного, благополучного, но такого уже далекого от реалий) если произойдут, то именно так, как сыграла свой нисходящий вираж Агата Бузек — внезапно, трудноопределимо, без видимых причин и сигналов, предупреждающих об опасности, но неумолимо и безнадежно?