Тирезия (2003)

Стихи в прозе. Музыка, в которой пафос мешается с отчуждением. Немного прелюдии — и вот уже в кадре он, сад колючих роз и ложных запахов, что лучше настоящих. Умело подчеркнутая мехами и нейлоном нагота на фоне замусоренного леса, что в черте Парижа. Малютка Терезия пала… или вознеслась, смотря по тому, что счесть более высоким: трущобы ли далекой Бразилии, страны ушедшего детства, или эту обочину, где шлюхи неопределенного пола улыбаются с поддельной похотью и свистят вслед крадущимся автомобилям. Тирезия/Тирезий не из тех, кто улыбается и свистит. Битва всей жизни — преображение мужского тела в женское — уже выиграна, остались лишь сущие мелочи вроде недостаточно изящных пальцев и печально обвисшего члена. Теперь можно плыть по течению, мурлыкать печальные испанские песни, послушно укладываться рядом с похитителем, ожидая, пока он свяжет тебе на ночь руки, стыть в канаве, чувствуя, как по щекам стекает кровь. Пророчествовать, если даровано, и умирать, если придет время.

Две слабо связанные истории из «розового» и «голубого» периодов жизни героя/героини, вероятно, предназначались, чтобы открыть взгляду зрителя нечто большее, нежели аномальную физиологию. Но не срослось: то ли киноречь оказалась нечеткой, то ли объем подлежащих передаче мыслей — недостаточным для того, чтобы стоило расчехлять камеру. Заявленное переосмысление античного мифа о прорицателе Тиресии исчерпывается тремя куцыми отсылками, а собственный сюжет, повествующий в основном о гендерном путешествия туда и обратно, максимально выхолощен, обезличен и щедро нафарширован многозначительными символами. Многие из них вовсе не поддаются дешифровке и требуют скорее веры, чем осмысления. Мы должны верить в то, что эта французская актриса и тот испанский актер, совершенно не похожие друг на друга — один и тот же человек. А Лоран Люка, появляющийся в начале фильма, и он же, появляющийся в конце — двое разных мужчин, даром, что оба любят розы, ходят с отсутствующим выражением лица и с придыханием начитывают закадровый текст. Исконная функция кинематографа — показывать — моментами оказывается утраченной.

Перед нами очередной тур любимой игры Бертрана Бонелло: откровенно показать секс и лишить его сексуальности, взять эпатажную тему и недрогнувшей рукой кастрировать эпатаж, снять (видимо, на спор с собой) не трансплотейшн или серьезную драму, но «произведение высокого искусства». До стратосферы «Тирезия», впрочем, не дотягивает, стильно соединяя пастельно-бледное содержание с изысканной вторичностью форм, но кое-что роднит ее с горним миром: отсутствие воздуха. Она напоминает пустующую квартиру, отделанную в ультрасовременном стиле. Линии умеренно радуют глаз, но без брошенной в раковину тарелки и запаха вчерашних сигарет кажутся чем-то мертвым. Здесь есть последовательность событий, но нет истории. Нет идеи, которая привнесла бы смысл в наше отстраненное наблюдение за тем, как апатичная человеческая особь вяло бродит из угла в угол, спит, рыдает, читает по слогам складывающиеся в голове фразы и смотрит эротические сны, а несколько других особей, чьи мотивы неясны, создают вокруг массовку, подрезая розы, причащая паству, разговаривая за жизнь и убивая ежей. Глаголы, процессы, насущность внешнего действия при иллюзорности внутреннего. Под меняющимися костюмами тел — безликая темнота и смутное страдание.

Ближе к финалу фильма иссякает надежда увидеть здесь живое человеческое лицо или выражение чувства, которое было бы просто чувством, ничего при этом не «символизируя» и ни на что не намекая. Но одновременно становится ясен посыл, творческое кредо мастера, нашедшее для себя идеальную форму. Отсылка верная — античная мифология. Сюжет не тот: не Тересий, но Нарцисс. Для бразильского мальчишки важен не столько пол, сколько красота, совершенная имитация. Лишившись возможности видеть себя, оказавшись изуродованным, он больше не видит смысла прилагать усилия для того, чтобы сохранить женский облик. Для французского режиссера важен не столько шок-контент, сколько собственная способность преодолеть материал, возрасти над ним, изнасиловать его природу. Оригинал вульгарен, живая роза никогда не окажется в музее. Лишь совершенную копию, сделанную из неподходящего материала — камня ли, холста ли, плоти ли — назовут шедевром. Известно, что искусство требует жертв. Но как далеко мы способны ради него зайти?