Человек, которого я люблю (1967)

Три блестящих исполнителя, Жженов, Мерзликин и подросток Герасимов, чуткий сценарист, искусный постановщик-режиссер, безукоризненно следующая настроению фильма прозрачная музыка сотворили расчудесный фильм. Реалистический, теплый, добрый, умный, с той мерой драматизма и лирики, которая не дает ему погрешить против правдивости ни в одном кадре. Характеры настолько определенные, достоверные, осязаемые, что по натуральности и искренности превосходят окружающую тебя живую жизнь, а сцены и реплики — узнаваемые, потому, что они передают ту жизнь и атмосферу, которая была, имела свою особенность и вспоминается теперь с удовольствием и завистью к самим себе, что вокруг нас жили вот такие люди. «Это было, это было в те года, от которых не осталось и следа».

Ты перемещаешься в ту жизнь с первым диалогом случайных персонажей — Я не слышу! Не-слыы-шуу! — Кофточку надееень! Эта вступительная незатейливая перекличка задает основной тон — человечности, которой прорастают ироничный, внутренне трепетный Родька, рациональный, дерзновенный Костя, их отец, простой, да совсем не простой инженер из НИИ, и вся их жизнь. Эта жизнь не исчерпывается незатейливостью и приятной легкостью, в ней ответственность и серьезность, которая сосредоточивается в первую очередь в отце, в Косте, вызревает в Родьке и звучит в произносимых Костиным голосом (кстати, у него отменная дикция, чистый приятный тембр, очень советская манера) словах: — Но ты не верь, что это те истины, ради которых ты родился…

Итак, великолепные актерские работы, разнообразие и интересные оттенки человеческих проявлений и взаимоотношений, сегодня небывалые, делают фильм обязательным для просмотра бесчисленное количество раз, чем я и занялась, вспомнив этот фильм, увиденный еще в год его выхода.

Что меня неизменно приводит в недоумение, так это какое-то маниакальное (и, что еще удивительнее, часто совершенно бескорыстное) стремление некоторых — русскоязычных — критиков все достижения советской культуры объяснять благотворным влиянием Запада (ну а ответственность за все промахи, разумеется, радостно списывать исключительно на многочисленные несовершенства советской системы). Причем делать это и тогда, когда очевидно обратное. Безусловно, постмодернистское вылавливание скрытых смыслов, стилистичеких отсылок и аллюзий в фильме или книге — это хорошее развивающее упражнение для ума, но бывают случаи, когда это занятие вырождается в поиски несуществующей черной кошки в темной комнате и теряет даже иллюзию осмысленности.

«Человек, которого я люблю» Карасика — это очень советский фильм, строго следующий тому, что нынче модно называть национальным мейнстримом, стоящий в стройном ряду нескольких десятков других творений авторов-шестидесятников, в хорошем смысле не выделяясь из этого ряда. Это фильм режиссера, который уже получал призы венецианской Мостры (за «Дикую собаку Динго»), стоя на сцене рядом с Тарковским и Годаром, то есть автора из обоймы тех, благодаря кому советское кино заняло достойное место на международном Олимпе и стало в известной мере одним из законодателей моды, оставаясь при этом принципиально самобытным и самодостаточным. Для этого фильма в высшей степени характерны тонкий лиризм, эмоциональная приподнятость, глубокий по содержанию, но легкий в исполнении психологизм, какая-то скромная, себя самой стесняющаяся человечность, филигранная ирония интонаций, не позволяющая впасть в романтический пафос, высоко профессиональная, основанная на тончайших полутонах актерская игра — все то, что стало визитной карточкой именно советского кино и на что в европейском кино акцентов никогда не делалось.

Драгоценной россыпи актерских работ у Карасика почти не нужно никакой специальной эстетической оправы, хватает обычно одного-двух штрихов, чтобы основательно погрузить зрителя в атмосферу: солнечного зайчика на металлической поверхности (школьной линейке? перочинном ноже?), что Родька держит в руке, пока его старший брат с естественно-научным рационализмом расколдовывает мир своими разглагольствованиями; утреннего тумана над прибрежным домиком случайной подружки Кости, от которой он возвращается ранней ранью озябший, самому себе противный, с эхом ее грустного голоса в ушах; встречи двух трамваев в вечерней мгле; переплетений трамвайных рельсов, по которым бредут разошедшиеся окончательно Саша с Костей… Выпуклость характеров, достигаемая актерами благодаря сценарию, но и за его рамками — поразительна, особенно при такой экономии средств. Даже второстепенные персонажи, сыгранные мало известными актерами — юный математичекий гений Вася Плотников, капризуля Лигия — сложны и многогранны, трудноопределимы почти до неуловимости. Вася, такой, на первый взгляд, нелепый увалень, в самый интересный момент вспоминающий имя математика Гельфанда и страдающий от отсутствия чувства юмора — не оказывается ли более чутким, чем Родька, когда речь идет о чувствах? И Лигия — так ли она бестактна, стрекозино глупа и помешана на красивой жизни? или ее бестактность — это девичья вредность, прячущая за собой острую проницательность, как и капризы ее не маскируют ли боязнь искренности, беззащитной перед иронией Родьки?… Что же говорить о мэтрах — Жженове, находящемся тогда в самом расцвете, Семиной, такой молоденькой и прелестной, но уже опытной, зрелой как актриса… Он блистают и переливаются — и каждый сам по себе, и в ансамбле, в котором каждый очень интеллигентно играет свою партию, не обижая других, но резонируя, гармонируя с ними.

Чувство, превалирующее во мне после очередного просмотра одного из подобных фильмов, наверное, лучше всего определяется словом ностальгия — по годам, в которые я еще не родилась, по стране, которую не видела, по людям, бывшим молодыми тогда, в шестидесятые. Боюсь, что таких нежности, чистоты и света в нашем кино не будет больше никогда…