Фауст (1960)

Гёте писал «Фауста» очень долго, как говорится, почти всю жизнь. Грюндгенс играл Мефистофеля 30 лет. Тоже, можно сказать, почти всю актерскую жизнь. В эти годы уместилось очень многое: приход к успеху среди зрителей, актерская карьера и карьера чиновника, сделанная в Третьем Рейхе, не совсем добровольно, но с высшими чинами Рейха не поспорить. Об этом периоде жизни Грюндгенса написана книга, которую уже в начале 1980-х экранизировал Сабо, и так как его фильм гораздо известнее, чем история жизни прототипа главного героя, поневоле смотришь телеспектакль 1960 года под впечатлением от всех этих фактов.

Да и как отвлечься, если в 20 веке «Фауст» воспринимается не как история о заглавном герое, но о его инфернальном спутнике. Немая экранизация Мурнау опирается на более-менее четкий антагонизм героев, фильм 1960 года делает их если не двойниками, то как бы братьями. Фауст вроде бы стремится к тому мгновенью, которое прекрасно, но при этом кажется, что он настолько вовлечен в орбиту Мефистофеля, что разрушительное начало проникло и в него. Да и сам Мефистофель мало похож на «часть той силы», которая творит добро, желая зла. Грюндгенс играет нервно-изворотливого, мизантропического, провокаторского демона, прекрасно знающего, каковы люди и как легко они отказываются от своих идеалов. В этом моменте личное и актерское в данной роли совпадают, а когда в финале фильм на время отклоняется от своей аскетической манеры в сцене шабаша, решенной барочно-сюрреалистически, данная сцена вообще смотрится перифразом шабаша политического, оказавшись на котором, каждый вовлекается в пестрый и чудовищный карнавал бессознательного.

Нетрудно понять, что новая жизнь классической пьесы определяется не фаустианским, а мефистофелевским его характером. Грюндгенс архетипичен в своей роли. Если Гамлет вечно изменчив и приспособляем для любого времени, то Мефистофель запоминается именно через условный и неестественный грим актера, за которрым скрыто бесстрастное и одновременно изменчивое лицо человека, не понаслышке знающего, что соединение жизни и творчества в один феномен не возвышенно романтическая, а гротесково-модернистская история неизбежного конформизма.