Великий Король (1942)

Во-первых, трагичность сия из-за чрезмерного идеализма, который в силу чрезмерности и своих романтических рывков часто загоняет его в сторону противную — в чрезмерную скованность и тесноту материи. Т. е. он своими идеалистическими и прекрасными в своем внутреннем содержании порывами только усугубляет всё время свою жизнь, ибо в конечном итоге ему не хватает адекватности.

Да он бы счёл адекватность чем-то унизительным для себя! Он ещё и чувсвует извращенную радость от такого саморазрушения, ибо оно даёт ощущение какого-то могущества над самим бытием. Кто ещё, кроме немецкого духа, мог создать понятие трансцендентального сознания во всей его самодостаточности, это как бы бытие-в-бытии, которое претендует тягаться с самим бытием, хочет быть равновеликим ему.

Во-вторых, теперь ближе к фильму. Колоссальная, невероятная разница с советскими пропагандистскими фильмами о Сталине! Ничего общего!

В фильме изображен лишь один деперсонифицированный немецкий дух, в котором отдельные личности даже как-то слишком растворены. Фридрих — никакой не вождь и учитель, он лишь наибольшая концентрация сего духа. Итак, мы видим немецкий дух в каком-то непрерывном самоиндуцировании, саморезонансе, и только в этом смысле в самопознании.

Не может быть и речи о том, чтобы явиться в парадном мундире и, отдав пару приказов, создать какую-то абсолютно идеальную жизнь. В финале Фридрих переживает из-за народного разорения, вызванного войной. Но то, что он делает, это опять же не воплощение некого идеала в полной мере любой ценой (а любая цена — это, как правило, человеческие жизни). Он может только попытаться сделать максимум возможного и только в рамках некоторого образа жизни и моральных норм, принятых немецким духом на себя в лице всех своих представителей. И в финале, где подобает торжествовать, мы видим Фридриха, который… плачет! Да, в кадре мелькают колосящиеся поля, восстановленная после войны мельница. Но главное — это слезы, выступающие гарантом этакого любовного самовоспроизводства и самовосстановления немецкого духа. Это что-то.

Также в финале — важный момент. Фридрих не желает ехать на парад победы и занимать своё верховное место в дворцовой иерархии. Конечно! Долой формализм и объективацию придворных статусов! Долой бюрократию! Через форму-Фридриха, уединяющегося для грусти о народном горе, немецкий дух возвращается непосредственно в себя, минуя тягомотину опосредования. Это скандал! Самоуправство! Это социализм на троне!

От фильма воняет неметчиной. Это всё та же затхлость, заскорузлость, косность «материи», повисающая на крыльях духа неподъемными гирями. И… она не находит ярко-эмоционального, освобождающего разрешения. Они, немцы, не могут себе этого позволить. Такое — для каких-нибудь французов, «у которых нет порядка и которые не знают, куда идут». Такая радость была бы как раз слишком уж материальной. Только лишь умеренная, хозяйственная радость вновь колосящегося поля, вновь трудящейся мельницы. И впереди ещё много, много работы. Удовлетворение экономно сдерживается для нового витка самоиндуцирования. Прошу прощения, но от восприятия таких образов мне, простому «недочеловеку», и, я уверен, такой истеричке, как Гитлер, буквально щемит яйца. Слишком уж горделивый идеализм самоконтроля.

Ну, и, в-третьих, о немецкой эстетике вообще. Благодаря этому фильму я вдруг осознал, что нет ничего более забавного, чем Гёте как символ немецкого духа. Гёте, этот гораздо больше общеевропейский человек с тяготением к романству. Африканское происхождение Пушкина ничто по сравнению с внутренним африканством Гёте в немецком духе. Он — что-то вроде Бёлля после войны, только на все времена. Эти двое и ещё многие существует чуть ли не для отвода посторонних глаз от интимной немецкой самоуглубленности. Это чуть ли не просто следование элементарным приличиям. А тем временем, где-то в глубине немецкого духа… Шиллер и Гегель, ненавидимый Гёте, куда уж больше скажут вам о том… что вы — не немец