Трехгрошовая опера (1931)

«Всякая человеческая добродетель в общении есть разменная монета. Ребенок — тот, кто принимает ее за настоящее золото. Но все же лучше иметь в обращении разменную монету, чем ничего» Кант

Душная, вычурная атмосфера лондонского Сохо викторианской эпохи. Но угадываются скорее черты зыбкой Веймарской республики и силуэты химер того будущего времени, когда книги Бертольда Брехта эмигрировавшего в числе тысяч других в Штаты, будут жечь на площадях. Воздух застыл разочарованием от проигранной недавно войны и предчувствием войны новой. Безвременье, декаданс, эпоха всеобщей неуверенности и разложения Европы.

Ни одного мало-мальски симпатичного персонажа. Бандиты уже ходят в котелках и элегантных костюмах, но на этих склизких, грязных улицах все также режут, жульничают и пользуются чужим кошельком. Вечер выпадает в осадок, чтобы заставить ресторанчики и злачные места запульсировать сотнями нервных узлов. Чтобы бюргеры со свинячьими глазками, воры, пьяные проститутки, нищие, прощелыги и шваль всех сортов приветствовала приход ночи разухабистыми песнями. Тут уж сразу понятно, что Брехт, переделавший сюжет «Оперы нищих» 18 века, где классическая история любви между представителями двух враждующих лагерей, оборачивается притчей превращения глав преступного мира в легитимных хозяев жизни с циничным хеппи-эндом, особого оптимизма в отношении человечества не испытывал. И не зря им восхищается такой человек, как фон Триер, чей Догвилль вырос из зонга Дженни-пиратки в «Трехгрошевой опере» с фразой «Казните всех подряд!», говорящей о многом. Кажется, антропологи называют это мизантропией, но уж оставим это другим экспертам по человеконенавистничеству. Как и разговоры о социальных аспектах в творчестве Брехта, который нам говорит, что человек таков, каков он есть, вне зависимости от классов и сословий, так как либо плох от природы, либо слишком слаб, чтобы сопротивляться и неизбежно скатывается к злу. Тем не менее, социальная проблематика у него присутствует.

Вся история человеческого общества проходит по ведомству «насилие человека над человеком», причем, чем более цивилизован человек и чем более развито общество, тем это насилие изощренней и хуже (насколько вообще одна форма насилия может быть «лучше» или «хуже» другой). Все повториться на новом витке, вчерашние угнетаемые запросто занимают место своих угнетателей, правосудие — лицемерный договор общества, а социальное расслоение не причина, но только выявляет в человеке самое худшее, и хуже того — легализует. «Что такое налет на банк по сравнению с основанием банка? Что такое убийство человека по сравнению с использованием его в своих интересах?» Эти слова, звучавшие в 30-х годах в Германии, перед приходом режима, метко названным кем-то «диктатурой мелких лавочников» как суровое предостережение, в наши дни, особенно в этой стране, можно считать уже констатацией текущего положения. То есть, человечество, выйдя из пещер, только все больше умножало присущее ему зло, разменивая мифический золотой запас своих добродетелей на гроши. И весь двадцатый век тому подтверждение.

В одном только Брехт, похоже, ошибся — в том, что был против экранизации «Трехгрошевой оперы» Пабстом. Все дело в том, что он выступал за освобождение театра от классической «аристотелевской» традиции и «эффект отчуждения», достигаемый такими методами, как открытая смена декораций, введение фигуры рассказчика обращавшегося напрямую к зрителю, и прочих приемов борьбы с иллюзией действительности, как могущие скомпрометировать важность того, что автор хочет сказать зрителю. Поэтому-то режиссер с творческой манерой, как у Пабста, с ее избыточностью, подчеркнутым эстетизмом и эффектностью не мог его обрадовать. Но, как не странно, ощущение реальности-сна, создаваемое барочными арт-декорациями в экспрессионистском освещении, глубина кадра, персонажи, смотрящие прямо в камеру, пошли только на пользу пьесе с любимыми Пабстом темами власти, секса и денег. Безжалостность антрополога Брехта, в соединении с черно-белой режиссерской каллиграфией, музыка Курта Вайля — горький кофе с молоком, размешанный со звоном серебряной ложечкой. Из вороха разрозненных глянцевых открыток, из множества фрагментов одной фрески проступают черты так называемого «маленького человека». И тут сложно сказать, есть ли во взгляде авторов на него, то что именуют мизантропией — скорее скромная надежда, что после ночи, на утро он когда-нибудь поумнеет.