Король жив (2000)

Не против ли вы шекспировской трагедии, развёрнутой Кристианом Леврингом на голой безбрежной пустыне? Бывает, откопаешь малоизвестный фильмец, и сразу хочется поделиться. Нетерпеливый ум жаждет услышать пару умных комментариев от доброго друга-интеллектуала. И если до интеллектуала я не доросла, то первое — в точку.

«Король жив»! Это даже не драма. Мрачным смертельным тоном (не смотря на постоянное присутствие солнца) она раскрывает необъятный простор для размышлений о многих вещах. Здесь затея проста: группа людей, заблудившаяся в песках Намибийской пустыни, пытается высвободиться из нелёгкой ситуации, позвать на помощь, найти дорогу домой. Да только вот один из них, перегретый на солнце интеллектуал, предлагает идею попроще: разыграть «Короля Лира» в этой богом забытой местности. Остолбеневший разум остальных вызов принял, распространив вокруг дыхание смерти.

Здесь интересен взгляд со стороны, и он присутствует в фильме. Нейтральную сторону во всей этой чепухе воплощает собой старичок абориген, изредка комментирующий нелепую ситуацию, разворачивающуюся на наших глазах. Он наблюдает за репетициями постановки и диву даётся: они не понимают пустыню, не понимают друг друга — то и дело повторяет он. За счёт индифферентности стороннего наблюдателя картина дышет полной грудью, а зритель усваивает урок: люди, пытающиеся выжить, вроде как, и не живут вовсе.

В четвёртой догме под руководством датского режиссёра Кристиана Левринга камера чётко знает, что делает. Здесь «обет целомудрия» играет свою роль отменно, в отличие от актёров, справившихся похуже. Дёрганая и нервная камера передаёт чувство срыва и безысходности, резко передёргивая положительный настрой зрителя. А актёры, не так славно, но всё же показывают то первобытное, от которого все мы — земные — происходим. И даже ни одной шуточки. Всё действительно очень серьёзно.

Картина производит наисильнейшее впечатление, не показывая при этом ни одной, хоть сколько-нибудь шокирующей сцены. Нагнетают потихоньку, но с самого начала, не оставляя шанса порадоваться. История эта раскрашена стихами Шекспира и безжизненными пейзажами (и вправду потрясающими). Не имея большего, Левринг обратился к вечному и вышло на славу, если говорить скупо и тихо.

Вся правда в том, что фильм этот ничуть не провальный, как некоторые говорят. Ну где ещё найдёшь такую страшную романтику, такие слова (хоть и украденные у великого классика). Вам будет впору этот фильм, если вы искатель сокровищ, романтик с тонкой тягой к редкому, совершенному.

9 из 10

«Предсказуемость (иначе называемая драматургией) — вот золотой телец, вокруг которого мы пляшем. Если у персонажей есть своя внутренняя жизнь, сюжет считается слишком сложным и не принадлежащим «высокому искусству». Как никогда раньше приветствуются поверхностная игра и поверхностное кино.»

Такова одна из строчек «Манифеста», который подписал в том числе и Кристиан Левринг, режиссер «Живого короля», которую можно использовать, как его синопсис. Фильм, под номером 4, стал своеобразным завершением канонической «Догмы», которое некоторые рассматривают, как крушение идей, а другие, как выход на международный уровень. Левринг, вывезший съемочную группу в пустыню Намиби искусно лишил свой фильм конкретного «здесь и сейчас». Его «здесь» — заброшенные домики на краю света с одним аборигеном-наблюдателем, как будто вечность сидящим на месте. А «сейчас» эта та самая вечность, в которой существует лишь ветер и песок — одичалая вечность, лишь ненадолго способная приютить цивилизованного странника. Зритель же, вместе с немногословным аборигеном, будет наблюдать загадочный обычай культурного человека, попавшего в дикие и опасные для жизни условия — разыгрывание пьесы Шекспира.

Генри, один из героев, делает почти философское замечание: «зачем чинить крышу там, где никто не будет жить». Вместо этого он предложит ставить эпическую трагедию там, где ее никто не будет смотреть — такое же бесполезное занятие. Но таковы условия на границе жизни и смерти, где надо заниматься хоть чем-то, чтобы отвлечься от паники, пусть даже закатить пир во время чумы. Неосознанно, с инфантильной потребностью в деле, часть героев хватается за эту призрачную иллюзию важного дела. Люди бывают странными — Генри не любит людей, но будто бы всю жизнь мечтал заблудиться где-нибудь с десятком незнакомцев, чтобы поставить Шекспира на фоне вечности, и в какой-то сумасшедшей голливудской версии он мог бы стать злодеем, тайно слившим топливо и сломавшим компас. Но здесь он такая же жертва, поклоняющаяся золотому тельцу предсказуемости — драматургу, у которого ему известна каждая строчка и каждое окончание каждой пьесы.

Строчка про золотого тельца была, видимо, очень важна для Левринга — она отражает весь его фильм: тут и пляшущие вокруг высокого искусства люди, и их внутренняя жизнь, о которой все молчат, будто боятся осложнений. Из-за этого молчания почти все герои останутся чужими для зрителя до конца фильма. Если уж представлять такую ситуацию в реальности, то первым этапом было бы знакомство с товарищами по несчастью. Левринг же опускает этот момент, то ли он прошел скупо за кадром, то ли и не было вовсе. Это его интрига: подать историю так, будто у персонажей нет никакой внутренней жизни и они готовы наполниться чужими образами, а потом извлекать ее, давить на кустарную постановку известной истории Шекспира, чтобы «Король Лир» развалился под давлением личностей актеров, ознаменовав тем самым маленькую победу Догмы над Шекспиром.

Но даже развалившийся «Король Лир» продолжает фрагментарно уживаться с персонажами в этой истории, между ними будут происходить шекспировские страсти, где кто-нибудь вполне мог спросить: молилась ли Дездемона на ночь, и задаться дилеммой: быть или не быть. Как принято говорить: «конец немного предсказуем», и финальная сцена из «Короля Лира» будет не постановкой, а личной трагедией своеобразной картины, которая должна была бы отражать реальные человеческие чувства, но на деле была лишь хитровыдуманным спектаклем внутри спектакля, отыгрывающимся и на Догме, и на Шекспире и на самом себе, небрежно путая все смысловые ходы.

Но ведь об этом и говорилось в той строчке манифеста: «если у персонажей есть внутренняя жизнь, сюжет считается слишком сложным». Ведь мы можем понять и оценить шекспировского «Короля Лир», как можем понять и оценить историю о людях, заблудившихся в пустыне, но трудно понимать историю о замкнутых и закомплексованных, заблудившихся в пустыне людях, разыгрывающих «Короля Лира». Историю, которая хочет сказать, что если люди хотят ужиться друг с другом, они должны быть чуть более открытыми, нежели герои фильма. Их же мещанское, где-то ханжеское затворничество, спроецированное на роли в трагедии мастера приводят катастрофе.

Очень сложно судить, насколько этот фильм близок правилам Догмы, ведь декораций нет, режиссер не указан в титрах и камера безусловно ручная. С другой стороны, черным по белому было сказано: никого не убиваем понарошку. А у Левринга, как у Шекспира — труп на трупе. Впрочем их же не убивают — сами мрут. И это не говоря о том, что в манифесте много сказано про то, что иллюзия — это плохо. А на тему того, что фильм «Король жив» — это одна большая иллюзия можно спорить очень долго. Хотя, как анекдотичный Штирлиц сказал бы, что фрукты приносил, Левринг всегда может сказать, что и снимал фильм об иллюзии чувств, и иллюзорные чувства героев у него абсолютно искренни. В этом плане жесткие правила Догмы изначально размыты и неконкретны, ограничивают фильм в целом, не запрещают ему быть самим собой.

Что действительно хорошо получилось у Левринга — выставить себя интеллектуалом, где-то даже в лучшем свете, чем Винтерберг или фон Триер. Пусть его фильм, в чем-то не так хорош, и из четверки «подписчиков» у его «Короля…» единственного нет, ни одной значимой награды, он сумел выйти на международный уровень, обойдя принадлежность к какой-либо действительности. В одном фильме режиссер умело сопоставил красоту глянцевых голливудских картинок (пустыня-то всегда красивая, а главное — недорогая), антиэстетизм независимого кино, отстраненность притчи, проверенную веками силу драматического искусства и при этом примкнув к современному экспериментальному процессу при помощи Догмы. При этом у «Живого короля» совершенно нет обаяния датского кинематографа, и даже обаяния других фильмов Догмы. Здесь больше неуловимого чувства, которое сопутствовало «Догвиллю» того же фон Триера, обаяния условного несуществующего пространства, чуждого и зрителю, и попавшим в него героям.

«Догматики»,погнавшись за реализмом, на самом деле ушли от него, ведущие фильмы «Догмы»-«Торжество» и «Идиоты»-страдали от лишней театральности действия, происходящее на экране казалось спектаклем. Да, съемка работала на режиссеров, полудокументальная, отчасти передающая переживания героев, она и вправду погружала нас в мир Винтерберга и фон Триера, но в отличие от обычной съемки-она управляла зрителем, в том случае, если камера стоящая-она не настраивает зрителя на какое-либо чувство, зритель сам решает, что ему испытывать. Догматики же профессионально манипулировали чувствами и эмоциями зрителей.

«Король жив»-подвел черту под первым наплывом догматизма. Здесь спектакль разыгрывается в самом фильме. Есть фильм в фильме, например у Ди Чило в «Жизнь в забвении»,здесь же спектакль в спектакле.

Героев, похоже, не интересует спасение, они пытаются что либо сделать, как либо спастись, лишь вначале, затем их умами завладевает Шекспир. Может от безысходности, может от отупляющей жары.«Король жив»-напоминает сон, абсурд здесь норма.

В критической ситуации, на грани смерти, герои начинают мстить своим любимым, доводить друг друга до истерии.

Шекспир или нет, но больше всего интересен абориген, от чьего лица и ведется рассказ, вся ситуация-это его воспоминания. Весь фильм просидевший на одном месте, он лишь удивляется количеству слов выскочивших изо рта путешественников.

Для кого они играют?Для себя?Белые люди-мертвы, кажется, это еще у Джармуша было. В конце фильма их спасут, но ради чего и от чего?От смерти?Но ведь они и не жили, раз даже в пустыне они играют какую-либо роль, разве, вернувшись домой, они не перестанут играть?Жив, оказался лишь абориген, живущий в одиночестве и в гармонии с самим собой и окружающей пустыней.