Поздний ребенок (1970)

Анатолию Алексину как-то патологически не везло с экранизациями своих произведений. Психологические сложные, очень точные истории о «сердечной недостаточности», трудностях выбора, сложности человеческих взаимоотношений, особенно если речь идёт о взаимодействии детей и взрослых, при переходе на экран слишком часто становились плоскими и невыразительными иллюстрациями, пародиями на свои первоисточники. Рассказ «Поздний ребёнок» постигла похожая участь. Трудно сказать, почему Константина Ершова, счастливчика, которому Иван Пырьев из-за нехватки времени доверил экранизацию «Вия», вдруг заинтересовала детская литература. Но факт остаётся фактом: пропустив материал через себя, он заметно приглушил яркость образов, смягчил краски и, возможно сам того не заметив, кардинально сместил акценты, превратив историю о таком желанном, но, внезапно, таком обременительном взрослении в зарисовку о парочке завзятых манипуляторов.

Лёнька по прозвищу Мерзавец — долгожданный сын и брат. Прежде чем он появился на свет, мечте о мальчишке в семье минуло шестнадцать лет, поэтому неудивительно, что его опекают, о нём заботятся, его оберегают. Часто чрезмерно, но, безусловно, исключительно из любви и боязни потерять. Плотно укутанный в кокон ежеминутной заботы, Лёнька отчаянно мечтает вдохнуть чистого, неспёртого воздуха, сбросить с себя оковы контроля и поскорее повзрослеть. Такой шанс предоставляется, когда из-за случайной глупой шутки старшая сестра Лёньки ссорится с Иваном — своим принцем, которого ждала, конечно, не шестнадцать лет, но тоже немало. Мерзавец берёт дело в свои руки, чтобы доказать свою самостоятельность и «неребёнковость», однако ситуация приобретает неожиданный оборот.

«Он разговаривает со мной, как с кретином. Или, вернее сказать, ребёнком. Для взрослых это одно и то же».

Ершов неосознанно транслирует эти слова Лёньки из рассказа-первоисточника зрителю, выбрав весьма своеобразный стиль постановки. Закадровый текст в советском кино — дело привычное, но даже зачитанный звучным голосом Вениамина Смехова он раздражает, ибо слишком перетягивает внимание зрителя на себя. Режиссёр считает нужным напрямую объяснять практически каждое действие каждого героя, от чего персонажи из самостоятельных личностей превращаются в марионетки, необходимые для иллюстрации, но не для создания образов. В результате зрителю приходится одновременно слушать назойливо начитываемую ему книгу и наблюдать за разыгрываемым перед его глазами театром, и при наложении друг на друга, формируемые картины мира категорически не совпадают. Забывая о том, что литература и кино существуют по разным законам, Ершов настырно пытается впрячь в одну телегу коня и трепетную лань, выступая в роли бесталанного учителя, активно пытающегося вдолбить в головы нерадивым ученикам «правильную» точку зрения, тогда как сами они в книге видят совершенно иное.

До Айсмана и Жоржа Милославского оставалось ещё три года и Леонид Куравлёв всё ещё оставался Пашкой Колокольниковым и Шурой Балагановым, так что Иван у него получился кровей совсем не царских, и слова о его исключительности повисают в воздухе. Экранный Лёнька, с вечно открытым слюнявым ртом и одинаковым бессмысленным взглядом из-под толстых стёкол очков, воспринимается гораздо младше своих лет, а отсутствие даже проблеска ума вполне коррелирует с его действиями, но отчаянно диссонирует с навязываемым образом мечтающего побыстрее повзрослеть подростка, самостоятельность которого взрослые категорически отказываются замечать. Из лощёного, совсем неглупого, но однажды струсившего молодого человека и вполне нормального мальчишки, мечтающего побыстрее окунуться во взрослую жизнь, Ершов сделал двух трусов, шестым чувством почувствовавших друг друга и поэтому на какое-то время подружившихся. Они привыкли добиваться своего, манипулируя окружающими и умело используя свой внешний образ, и разница состоит только в том, что ребёнок делает это исключительно по глупости, без злого умысла, тогда как взрослый преследует свои цели.

Оба [анти]героя в итоге добьются своего — старший выйдет сухим из воды, переложив бремя ответственности за единолично принятое решение на детские плечи, младший — привлечёт максимальное внимание взрослых, затесавшись в самый центр спровоцированной им самим же взрослой драмы. И этот странный, не-алексинский финал в конце прочитанной вслух книги его авторства видится, как ни странно, вполне закономерным. Не в контексте рассказанной истории — её персонажи слишком плоски, чтобы вызывать интерес — но в противоборстве литературы и кино, которое режиссёр устроил из своего фильма. В противоборстве, из которого ни один не выйдет победителем, зато можно устроить условную ничью, притворившись, что так и было задумано. Ведь невнятные компромиссы — это, в конце концов, очень по-взрослому.