Бремя жизни (1935)

Госё снял фильм легкий и доступный. Так, по крайней мере, кажется европейскому зрителю, привыкшему к извечной смычке жанра и нарратива в коассическом кинематографе. Кажется, что если в произведении заявлен комедийный аспект, то он будет ключевым, а все остальные эффекты спорадическими. То же самое можно сказать о драматическом и мелодраматическом: жанровое начало привычно закрашивает контур, позволяя стилистической кисти лишь ненадолго и в специально отведенном для этого месте нарисовать что-то обособленное и контрапунктное.

Однако наш рецептивный горизонт часто почти бесполезен, если речь заходит о кинематографе иных регионов. Конечно, в Японии есть жанры, и мы в силу привычки, пристрастившись к аналогиям, наделяем подобную продукцию законами достаточно от нее далекими. Но если попробовать сформулировать аутентичную формулу, то она мало совпадет с европейскими знаками, как иероглифическое письмо с алфавитным.

Что есть «Бремя жизни»? Комедия, драма, мелодрама? И то, и другое, и третье, и вместе с тем что-то еще. В истории кинематографа для таких фильмов есть термин «сёмин-гэки», то есть городская драма, история из жизни рабочих и работающих, «простых» японцев. И вот тут-то и обнаруживается вся прелесть жанровой ситуации.

Госё весьма близок Одзу, само пристрастие к городской и современной истории очень показательно. Как и Одзу, он вполне лиричен. Как и Одзу, он показывает не вневременную идиллию или сюжет с двойным метафорическим дном. Что может быть актуальным всегда? Конфликт поколений, психологическое отдаление немолодых уже супругов, усугубляемое наличием общих детей. А еще и метание молодых людей, только входящих в жизнь. А еще и взросление, фигура подростка, школьника, которая так часто появляется в довоенном кинематографе Японии. То есть материал совершенно привычный, в нем нет ничего специального, а сюжет кажется взятым из жизни, только прототипами тут могут выступить сотни, если не тысячи семей.

Именно в этом и заключается обаяние подобных японских лент. С одной стороны, мир в них современен, но он и одновремен, синхрония частной истории с ее протагонистами из разных поколений показательна. С другой стороны, несмотря на всю современность, он фиксирует очевидные повторяющиеся из рода в род коллизии, которые разрешаются вполне благополучно, и это не простая дань мелодраматической логике хэппи-энда. В привычном и простом нет места банальностям, всеразрешающий финал — симптом и следствие мудрости самого этого времени, которое если и бремя, то не экзистенциально тяжкое. Бремя жизни не ее трагедия, а обязанность человека по отношению к нему: помнить, кто ты, помнить, с кем ты связан, поступать сообразно этому императиву. Характерно, что при этом в фильме совершенно не проявляется дидактика, да ее и не нужно, когда эмпирика настолько самоочевидна. Во времени и так достаточно мудрости, так что не нужно умножать ее без причины, как это часто делают европейцы. Поэтому именно городской и характерный конфликт способен высветить глубину и связность бытия. Госё пишет как бы простыми предложениями, но лейтмотивы в них позволяют разглядеть в этой простоте легкие узоры грамматики жизни, которые не превращают высказывание во что-то отдельное и специальное, но делают его почти радостным фактом принятия жизни без остатка.

7 из 10