Хрусталев, машину! (1998)

Русский кинематограф создается для несколько особенных целей, нежели чем во многих других уголках планеты. Культурный контекст есть у каждого народа, и, зачастую, понятен он далеко не всем, что и произошло в историческом плане с данной картиной. И все же, на мой взгляд, неважно как оно слеплено — русское кино, у него, как я уже сказал иные цели. Это поиск самых смелых вариаций, подтекстов и смыслов, которые смогут наиболее точно докопаться до истины, отразить ее настолько точно, насколько это возможно в рамках кинематографа. Хрусталев, машину — пример поистине точного попадания в срез целой эпохи, о которой даже сейчас нет единого мнения. Это произведение искусства с хирургической точностью проникает в проблему и препарирует ее. Приятного просмотра.

Хрусталев, машину — один из самых масштабных фильмов, которые я видел. За счет множества мелких образов, деталей, которые одновременно как ужасны, так и смешны, иногда оттого, насколько это ужасно. Они создают устойчивое понимание атмосферы в первом акте.

Второй же акт — это эпоха, которую мы впитываем, уже осознавая всю атмосферу. Темп замедляется, фильм говорит со зрителем почти шепотом, в отличии от неразборчивого шума трагикомедии первого акта.

Каждый образ наслаивает на следующую сцену нужные ощущения, фильм — мраморная говядина или же «русский котел». Полоса абсурда, череда кошмара, шепотка лжи, и так далее.

Но главное, что целостное ощущение накатывает лишь с титрами и музыкой, продолжающейся после последнего кадра, уходящего в никуда поезда с «изнасилованными» людьми.

10 из 10

Ну, на самом деле, конечно, всё я понял. Но фраза как-то сама пришла в голову во время просмотра фильма. И думаю не мне одному, а очень-очень многим смотревшим, но только действительно не понявшим. Крайне нестандартное кино, напомнившее сразу и «Время цыган», и «Возвращение броненосца», и даже «Ты у меня одна», и ВСЮ Киру Муратову, и Феллини, и Бунюэля, и ещё что только не напомнившая. То есть «метод Германа», о котором многие пишут в рецензиях, на самом деле не его личный метод, а в общем-то метод широко использующийся в кино, и тут только вопрос в том, насколько хорошо режиссёр умеет им пользоваться, и насколько зрителю такое понравится…

Я не буду писать особо о самом фильме, его содержании, потому что уже очень много написано в других рецензиях, и добавить практически нечего. А напишу именно об этом самом методе, в двух словах. Почему вот мне лично понравилось. Или даже… слово «понравилось» трудно тут употребить… но почему это на самом деле талантливое кино, так или иначе.

Ведь кино действительно на грани — на грани гениальности и безумия, без всякого преувеличения. Главное не перепутать одно с другим и не выдать одно за другое. А именно раздел между тем и другим как раз и определяет кинематографический вкус каждого конкретного зрителя: увидите ли вы в безумии гениальность, или же наоборот? И этот фильм всё-таки — он скорее безумен или гениален?

Эта рецензия, как вы заметили, положительная. Так что моё мнение — фильм скорее гениален. Хотя в нём действительно были заметны и моменты безумия. Был вообще заметен резкий контраст. Тут и юмор, и отвращение, и какие-то невероятные попадания в реальность. Высмеивание всего и вся, клоунада…

Но на мой взгляд это даже хорошо, что фильм подан так несерьёзно. Все персонажи — или сошли с ума, или как дети. Даже в своей злости и ненависти. Но ведь на самом деле — может быть люди и есть дети? Может быть всё и есть не так уж и серьёзно в этой жизни? Даже 10 лет лагерей и анальное изнасилование лопатой… А у кого-то нет стульчака, а кто-то ищет шары от кровати, а кто-то не хочет отдавать калошу… У всех свои проблемы, в общем. Достаточно глупые и смешные в конечном счёте…

Пишу это и думаю: тут как у Тютчева — мысль изреченная есть ложь. Как бы не придумать того, чего нет, и не уплыть в такие глубины, которые и не подразумевались и не были запланированы… Хотя всё же считаю, что в данном случае я именно о запланированных глубинах. И это именно то, что и производит очень странное, но всё-таки скорее приятное и сильное впечатление после просмотра.

Знаете, бывают некоторые фильмы, которые сняты очень серьёзно, с точнейшей исторической правдой, с безупречной игрой актёров, где каждый жест и каждое слово просчитаны. Но всё равно после их просмотра хочется сказать, как Станиславский: «не верю!» А вот тут вот такое дурацкое вроде бы кино по форме — а я скажу: верю! У режиссёра получилось вложить в него то содержание, которое он точно знает не по наслышке, и которое, очевидно, глубоко пережил лично и пропустил через собственное сердце. Может быть даже это содержание на самом деле слишком серьёзное, чтобы снимать о нём фильм так, как это «общепринято» делать. Может быть вот именно так и надо снимать фильмы о действительно серьёзном, страшном и горьком по сути…

7 из 10

«Хрусталёв, машину!» — фильм, который назвать кинематографически стандартным полотном никак нельзя.

На первый взгляд, после просмотра, он кажется сплошным гобеленом, в котором босховскими мазками вырисованы переходящие друг в друга события из жизни вроде и знакомой человеку, более-менее знающему, что такое Советский Союз, но в то же время настолько безумные и странные, что в них эстетике и наружности просто теряешься. Калейдоскоп из какофонии звуков, голосов, напевов, ругательств и прочего-прочего погружает зрителя в себя, никак не давая отвести взгляд, когда по привычной манере автора живущая непосредственно рядом с героями фильма камера акцентирует внимание на каком-либо персонаже, тогда как тот через призму времён и расстояний смотрит на зрителя. Смотрит с улыбкой, или укоризной, или вопросом, смотрит совершенно по-разному, но всё время будто узнавая. И ведь так не должно быть — но так есть. Таким образом зритель чувствует мир героев, чувствует самих героев, словно сам оказывается в гуще событий, пытаясь через скованный угол обзора линзы рассмотреть всё, что происходит вокруг, услышать всё, что происходит вокруг, запомнить всё, что происходит вокруг… Однако ведь ничего не получается. Потому и столь огромный сумбур имеет место быть после просмотра.

Банально невозможно долгое время выйти из этого странного и в то же время неимоверно правдивого мира. В ушах стоит переливающийся тембр многоликой толпы, а в глазах окружающая среда не желает перекрашиваться ни в один иной цвет, кроме черно-белого монохрома. И зритель сидит, будто покинутый, будто оставленный на незнакомом перроне ребёнок, стараясь прийти в себя и попытаться-таки понять, что сейчас произошло. И только спустя время, а также, вполне возможно, спустя повторное ознакомление с фильмом, все точки над «i» находят свои вроде бы закономерные места. Прослеживается доселе нечеткая сюжетная линия, в которой видны полностью обоснованные мотивации, а следовательно и поступки. Фильм раскрывается по-новому, именно как фильм, визуализация некого сценария, наполненного конфликтами и имеющего трехактную структуру, с привычным катарсисом зрителя и главного героя в конце. Однако впредь смотреть его как стандартный кинофильм не выйдет: он уже окунул в себя, познакомил со своей неимоверно тщательно воссозданной только-только начавшейся послесталинской эпохой и людьми, внутри её существующими, словно сателлиты чего-то масштабного, чего-то не до конца ведомого им. Они безвольно болтаются на волнах не останавливающейся Леты, лишь изредка пытаясь что-то как-то изменить. Однако по всем канонам Андрея Тарковского цикличность истории и временного промежутка внутри фильма дарует бессмертие и ему и, следовательно, всем внутри его находящимся людям. И тут особенно важна вовлечённость зрителя в действо, снятое Алексеем Германом, ибо как только зритель окончательно погряз в данной истории, в данном мире — он тоже становится частью этого способного перманентно повторяться цикла.

И это необыкновенное чувство. Его не описать через призму эмоций от иных кинолент. По крайней мере, я так сделать не могу, ибо не получается вспомнить некий иной фильм, подобный этому. Можно назвать «Мой друг Иван Лапшин» того же Германа, но в нём режиссёр ещё не настолько сильно вовлекает зрителя в происходящее. Да — тоже отнюдь неслабо, но не так. Это, знаете, ошибка, возникающая при невозможности сравнения: когда считаешь, что сильнее быть не может, потому что чего-то сильнее не знаешь, однако потом узнаёшь и, бах, — всё, понимаешь, как был не прав. Именно так у меня с «Лапшиным» и, вот, «Хрусталёвым». Фильмы схожие — бесспорно. Более того, киноязык Германа пусть и претерпел неимоверно сильные изменения со времен того же «Седьмого спутника», всё равно некоторые элементы ещё с тех далёких времен узнаются, а потому говорить о схожести этих двух лент вовсе не приходится. Однако, всё равно, каждый новый фильм Германа — это, в первую очередь, не столько новый эксперимент и опыт для зрителя, сколько, мне кажется, новый опыт и эксперимент, попытка выразить всё именно так, как глаголет многотысячный хор идей в голове, для автора. И потому каждый фильм — незабываемое зрелище. Оно может быть странным, нечетким, сумасшедшим, вполне нормальным и привычным — любым. Но оно никак не оставляет без эмоций, никак не проходит бестелесным челноком по разуму и памяти. Потому, кстати, даже немного страшно представить, что преподнесёт последняя работа автора.

Но, на данный момент, именно этот фильм, пожалуй, для меня, является самым необычным, запутанным и в то же время манящим, увлекающим в себя видением. Оно не забывает о развитии истории, развитии персонажей, главный из которых, генерал Юрий Клёнский (Юрий Цурило), между началом истории и концом преобразовывается так, что узнать этого человека после 2-ух с лишним часов почти нельзя. То есть оно не забывает о сюжете, вместе с тем с щепетильностью раскрывая бытность тех давно прошедших лет. Передавая философию и идеи через декорации, через частицы истории, которые, вместе с непременно существующими внутри данного мира персонажами, Герман вовлекает в кадр. И ввиду множественности, необъятности этих частиц, мелких вкраплений, каждый эту философию, мысль найдёт для себя сам.

P.S. Спасибо за внимание.

Я не знаю, что и как должен снять сегодня Герман, чтобы ценители сказали: «Алексей Юрьевич в своей «Истории Арканарской резни» значительно продвинулся в совершенствовании своего новаторского киноязыка, мы видим новые горизонты»… Мне думается, что после «Хрусталёва» найти какую-то новую, ещё более великую вершину, почти невозможно. Эверест! Я смотрел эту картину раз 10, не меньше, и каждый раз находил в ней нечто новое, то, что раньше не понял, не заметил.

Думаю, что при первом просмотре обычный зритель вообще мало что поймёт. Это рассказ об… устройстве ада. Только это не тот ад, который представляют себе христиане — нечто жаркое, огненное, с кусками серы, падающими сверху, с грешниками, которых варят черти в котлах. Ад Германа — холодный, занесённый сугробами, серый, — да-да, именно СЕРЫЙ; в нём и ночь серая, и день! — там небо похоже на раскисшую мартовскую дорогу, а дорога похожа на кривоватый и косоватый никакой город, а в городе том люди — или черти? — и люди эти не говорят, а бормочут что-то, кажется, что все они разбежались из разбитого бомбой дурдома, на их искажённых, уродливых, как на офортах Гойя, лицах нет ни страха, ни любви, ни ненависти, но… какое-то особенное выражение; может быть смирения? Понимания невозможности ИНОГО мира кроме этого их ада, который и есть Вселенная? Одна единственная, без множественности, без возможности бегства во что-то иное!

И в этой адской Вселенной нет ни зла ни добра, тут ты сегодня генерал, сегодня у тебя власть и сила, сегодня ты можешь сколько угодно кромсать скальпелем мозги бесправных подневольных солдатиков, брать всё, что шевелится, быть одним из самых могущественных бесов, а завтра… завтра тебя бьёт палками («а ведь ходил в дамках, и в каких ещё дамках!») и ногами на грязной станции местная малолетняя шпана, местные дьяволята; завтра тебя имеют во все возможные места, предварительно расширив их черенком лопаты, фиксатые уголовники; завтра ты можешь легко попасть в чертоги местного Главного Беса, в обитель самого Сатаны, и этот Сатана сдохнет на твоих глазах, испустит дух и последнее своё дерьмо, пачкая простыни, и ты увидишь, что его былое величие, как и его сегодняшнее ничтожество, ничем от твоих не отличаются; и ты и он, и эта вохра в полушубках, и эти чертенята на станции, и эти евреи со своей жалобной «тумбалалайкой», и этот истопник с разбитой ни за что мордой, и этот неведомый Хрусталёв, и все-все, в сущности, одно и то же. Обитатели ада. И мученики и мучители… Одновременно…

Этот фильм — страшный сон автора, его морок, его галлюцинация. Так он помнит то время. Имеет право, ведь ему тогда было уже пятнадцать. И имеет право экранизировать свою ненависть и к тому времени, и к тому миру, и ко всему остальному. Это его ЛИЧНЫЙ взгляд!

Я категорически не согласен с таким взглядом. Но я признаю, что этот взгляд — взгляд гения! И я признаю, что фильм «Хрусталёв, машину!» — самое значительное на сегодняшний день кинопроизведение постсоветской России!

Каждый мучает каждого, — не так чтобы до смерти, не насовсем, но зато ежеминутно: немножко толкает, немножко оскорбляет, немножко бьет, немножко насилует, отнимает, запирает, унижает, плюет, давит колесами, тыкает, разбивает голову, сдергивает штаны, если это в комнате, и ботинок, если на снегу, таскает за волосы, напевает, верещит и кукарекает. Все, всегда и везде мучают всех: в комнатах, коридорах, проходах, переходах, в дверных проемах, в закоулках, в чуланах, на диванах, под столами, у окна, во дворах, в подворотнях, в парках и на катках. В трамваях, автомобилях, фургонах. Под раскачивающимся фонарем, за завесой метели.

Это фильм Германа, конец февраля 1953 года. Темные зимние дни — и все пар, пар. Из слепых окон бани — пар, изо ртов под ушанками — пар, от угольных утюгов — пар, от чайника. Мучают люди, мучают детали. Ужасная тяжесть чугунной скобы, холод оконного шпингалета, удушье форточки, осклизлые коммунальные нужники, тюремный блеск масляной краски. Все черно-белое с едва уловимой желтизной, но не потому, что пленка такая, а потому что таким все и было, так и запомнилось. Февраль, метель, тусклая лампочка, пар, коридоры, непреходящее мучительство, источник коего неясен. Я помню пятидесятые годы, — это мое младенчество и мелко-раннее детство, — и клянусь под присягой, что они были именно такого цвета. Есть, говорят, такие отвары, испив которых, вспоминаешь то, чего и не хочешь вспоминать, то, что лежало глубоко, на деревянном днище памяти, заваленное сверху обломками поздних, взрослых лет. Глотнув, я уже не разберу, где Герман и где мои, всплывшие со дна, коряги.

То, что Борхес придумал, Герман сделал. (Как — непонятно.) Именно это зритель и видит на экране: миллионы явлений, происходящих в одном месте, не накладываясь одно на другое. В одном месте или в одно время: это одно и то же. Время становится местом, а место — временем: Россия, точка на краю марта 1953 года. «Где», «когда» и «что» сливаются. Точка есть сумма всех точек; квартира есть сумма всех квартир. Квартира — это клиника, улица — это тюрьма. Все персонажи живут одновременно на одном и том же лобачевском пространстве; кукарекая и плюясь, они проходят друг сквозь друга по эшеровским маршрутам: идешь вверх, а приходишь вниз. Суммируемые обитатели квартиро-коридоро-чуланов находятся в броуновском движении; камера то кидается в погоню за ними, то останавливается и фиксирует обрывочное брожение персонажей. Бывает похоже, что смотришь в окуляр микроскопа, — на пробирном стекле короткими перебежками, ломаными зигзагами без видимой цели мечутся инфузории, или палочки, или вирусы, или братья по разуму, — зависит от разрешения оптики, или от вашего на то решения. Проскользит боком — и встанет, а потом раз! — и размножится, а не то хап! — и съест другого. А еще они вдруг начинают по очереди заглядывать в окуляр, прямо на нас, с той стороны ушедшего времени. Правда, без особого любопытства, да ведь им ничего не видно: это же глаз, то есть коридор, труба. Посмотрят — и отвалятся, и снова мучают, лезут, копошатся, плюют, терзают, бормочут, поят собаку коньяком. Там много и растерянно чувствуют, много кричат и плачут, но утереть слезы некому, и ангелам там места нет: забреди хоть один, его затоптали бы в толчее. Или надели бы ему таз с бельем на голову. Сам Герман говорит, что это его сны. Нет, это не сны. Сны мы видели. Это другое. Но что?

Боги отказывают мне в милости: я не могу найти адекватные слова, чтобы описать германовский Алеф; фабула же фильма в общих чертах более или менее известна. Генерал медицины (отец мальчика) живет себе, работает и пьянствует (вот уже неточно…); ему грозит арест, он пытается бежать, его ловят и везут; в фургоне его насилуют уголовники; наутро (да? нет?) его освобождают и везут к умирающему Сталину (он не понимает, что это Сталин: «это ваш отец?»), но поздно: Сталин умирает, мы видим озерцо отвратительной пены, выбежавшей изо рта; генерал целует «отцу» руки; Берия выбегает, крикнув: «Хрусталев, машину!», оковы вроде бы рухнули и свобода вроде бы встретила нас радостно у входа, или у выхода? — генерал свободен и идет домой. Но что-то случилось (что именно?), и он уже не генерал, не отец, не человек, не раб, не муж, не любовник, не житель никакой квартиры. Коридоры размыкаются, и на открытой платформе, удерживая стакан водки на голове, он уезжает куда-то — вон отсюда. «Либерти, бля!» — звучит перед самым концом фильма. «На х..!» — за кадром, в замыкающей последний кадр темноте. Отец умер; отца нет и не будет. Сын (который?) плачет, а дух святой бежал прочь, и его затоптали в коридорах. Удвоим это и утроим. Фрейд — не-Фрейд — это уж как мы с вами договоримся; и много, много отвратительной пены исходит изо многих ртов в этом рассказе, и в том смысле, и в этом, и еще вот в другом; но так же нельзя, господа! Нет, только так, наверно, и нужно.

Я «…видел слияние в любви и изменения, причиняемые смертью, видел Алеф, видел со всех точек в Алефе земной шар, и в земном шаре опять Алеф, и в Алефе земной шар, видел свое лицо и свои внутренности, видел твое лицо; потом у меня закружилась голова, и я заплакал, потому что глаза мои увидели это таинственное, предполагаемое нечто, чьим именем завладели люди, хотя ни один человек его не видел: непостижимую вселенную. Я почувствовал бесконечное преклонение, бесконечную жалость».

У того, кто видел лицо Бога, навеки искажается собственное лицо; современники Данте верили, что он и вправду совершил путешествие за предел, потому что его лицо было смуглым, как бы опаленным огнем Ада. Данте видел свой Алеф, и вот уж семьсот лет, как его читают и расшифровывают. «И я упал, как падает мертвец». У Германа впереди бездна времени: сейчас всего лишь конец двадцатого века. Что будет после, что ждет нас, — либерти, бля, или воющие, глухие, мучительные коридоры?

«…бесконечное преклонение, бесконечную жалость».

Далеко не последнее впечатление от этого великого фильма — выдох «я это пережил». Терпеть не могу любые спойлеры, но на этот раз был рад, что волей-неволей набрал за все эти годы некоторую информацию — знал, конечно, и о кошмарном эпизоде изнасилования зеками главного героя, знал и о том, что мучительно пытаться найти связь сцен и разобраться во всех диалогах — не стоит, по крайней мере во время первого просмотра. Все это подпортило эффект непосредственного контакта с художественным произведением, но помогло мне посмотреть фильм от начала до конца.

Рекомендовать этот фильм кому-либо — невозможно. Как невозможно рекомендовать экскурсию в Освенцим. Сравнение неправомочно, но фильм тоже может поранить всерьез. Потому что воссоздает реальность, в которой жить нельзя, и из которой, тем не менее, мы все родом. Рекомендовать невозможно, но посмотреть каждому живущему в России — стоит. Рано или поздно. Осознавая, что к просмотру надо быть морально готовым.

В письменном виде сталинскую эпоху выразили, к счастью, многие. Есть мемуары, есть художественная литература. Визуальный образ оставил, кажется, один Герман. Предчувствие — в «Лапшине», апофеоз и агонию — в «Хрусталеве». Важно, что это успел сделать непосредственный участник, зафиксировавший эти годы цепкими воспоминаниями детства и сознательного отрочества. Важно, что эмоциональную правдивость успели подтвердить современники. Было необходимо сохранить эту атмосферу визуально и эмоционально, что во многом возможно лишь средствами кино. Иначе — навсегда дыра, провал, ведь неофициальных документальных съемок не осталось. Счастье, что Герман это сделал, что теперь это сохранится и не пропадет.

В этом крайне многослойном и трудном фильме поразительно почти все. Особенно, каким-то образом воссозданное и зафиксированное всепроникающее радиоактивное поле страха, униженности, беспомощности, жестокости, подавленной истерики. Имя Сталина звучит за весь фильм, кажется, один раз — его не упоминают вообще от греха: как в языческих поверьях, чтобы не накликать зло нельзя называть его по имени. Главный творец и удержатель кошмара, владеющего страной, напоминает о своем присутствии, возникая в виде статуй. А когда, наконец, мы его видим, — оказывается парализованным, обгадившимся стариком, таким мелким по сравнению с масштабами творимого зла, таким визуально второстепенным, третьестепенным… Невозможно, немыслимо поверить, что это все — ОН. И генерал Кленский, которого притаскивают лечить Сталина, сначала просто его не узнает, не допускает мысли, что всемогущее злое божество может быть жалким, немощным, дурно пахнущим, существующим в таком же дерьме, как и все. После фильма я подумал: почему же Герман, скрупулезнейше воссоздававший каждую мелочь эпохи, не смог — явно даже не попытался подобрать актера похожего на Берию? И тут же понял: именно для того, чтобы зрителю, как главному герою, было до момента прозрения непонятно кто это. Для того, чтобы мы его до времени не узнали, смотрели на него глазами Кленского.

Но все же главным потрясением стали кадры и эпизоды, которые вызвали ощущение де жа вю — моменты, когда понимаешь, нет, знаешь, что это было именно так, и не иначе. Как будто смутно помнишь, хотя помнить никак не можешь. Генетическая память? Есть ли она? Или это накопленное смутное представление-знание о времени из тех обрывков быта, что еще застал в детстве — когда жил в одной квартире с полусумасшедшей старухой — дальней родственницей, когда двери собственной старой комнаты были покрашены такой же белой масляной краской, которая вдруг узнается в фильме, когда бабушка вдруг пугается твоих слов и шепчет, что за стенкой живет бывший стукач?

Черная машина, снег, пустая улица, тусклое освещение, сталинская высотка. Несовременно одетые дети около массивных дверей, один оттаскивает другого: туда нельзя! Откуда я, родившийся в 81-м, это знаю? Где я это видел? Почему мне это близко? Почему меня тянет в этот кошмар? Нет ответа.

Посмотрите фильм из-за этого — вдруг отзовется. Не смотрите из-за другого — может стать физически плохо.

Каждый должен сам решиться на этот фильм.

10 из 10

Алексей Герман великий мастер кинематографа. Ранние его фильмы до «Ивана Лапшина» показывали жизненные реалии, и реалии войны. Но, по сути, являлись оптимистичными историями с верой в человека.

Удивительно, что начиная в «Иване Лапшине», продолжая в «Хрусталеве», а тем более в «Трудно быть Богом» эта вера пропадает, из тьмы человеку нет выхода. Германовский мир превращается в беспощадный трагифарс.

И мы видим удивительный мир, который создается за счет операторских умений и особой манеры повествования.

Интересно, что у Алексея Балабанова получилось тоже самое, только ровно на 180 градусов в другую сторону. «Я тоже хочу» — фильм исповедь. Человек всю жизнь снимавший боль, страдания, трудности жизни, в конце концов, снимает фильм личностный, о себе, о покаянии.

Алексей Герман же наоборот от веры в человека, пришел к ужасной по сути правде, которую и представляет нам своими фильмами. «Трудно быть Богом» будто сошедший с полотен Брейгеля и Босха, ставит точку на всем.

Это началось в «Хрусталев, машину!», именно тут изменился киноязык, тут зритель стал не сторонним наблюдателем, а сам участником событий, и именно тут герои начинают себя вести абсурдно, в духе Кафки, становится похоже, что это все пародия. Мы смотрим на это как в зеркало и недоумеваем… Где же Иван Локотков (Ролан Быков) руководитель отряда из «Проверки на дорогах», который верит человеку и пытается его понять?

Это кино нужно смотреть ОДНОМУ!! Внимательно. Не жалея сил на интеллектуальную работу. Думать придется. И очень даже много. После просмотра Вы будете в такой состоянии, что меньше всего Вам захочется увидеть ошарашенное лицо приятеля. Вообще смотреть на людей первые 10 минут сложно после того, как кончатся титры. Ты обездвижен. Ты в трансе.

Герман всегда ориентируется на подкованного зрителя, поэтому, прочитайте перед просмотром, если не знаете, кто такой Сталин, Берия, когда было и с чем связано «дело врачей», что такое «черные маруси», чем знаменит март 1953его. Вам будет легче, поверьте.

Фильм сложный.

Рассказ о генерале медицинской службы, который предчувствуя свой арест, совершает попытку побега. Неудачно. Схвачен. Жестоко изнасилован зэками и спасен органами, чтобы вылечить Вождя народов, которого уже разбил паралич. Но в итоге: «Хрусталев, машину» и возвращение к прежней жизни уже невозможно.

На экране чрезвычайно много предметов, людей, действий, что зрителю не обхватить глазом.

Речь героев, особенно диалоги, невнятны, крайне не понятны, многое звучит просто фоном, как будто сбоку или позади.

А запахи!!! Как это удается, для меня загадка!!

Но ты сидишь и чувствуешь запах коньяка в квартире генерала, смрад и гниль, когда на экране грузовик с заключенными, морозную свежесть, когда Кленского освобождают, вонь препаратов и бинтов, когда Сталин делает последний выдох.

Всё это усложняет процесс восприятия и анализа, но и делает его интереснее одновременно.

Фильм черно-белый (характерно для Германа), но живописное полотно квартиры генерала; его больницы; квартиры, в которой он пережидает ночь перед побегом; перенаселенной евреями коммуналки, в которую попадают его жена и сын; дача Сталина; да даже поезд на последней минуте киноленты — все это наполнено деталями, штрихами, нюансами и… красками!

Ещё один фирменный элемент Германа — натуралистичность.

Фильм полон сцен, вывернутых наизнанку.

эпизод с двойником Кленского, ужасно тяжелая сцена изнасилования, момент со стульчаками, освобождение Феди Арамышева и вообще всё, приближено до основания.

Опять же ощущение «будто смотришь в микроскоп».

Что касается операторской работы.

Мне понравился эффект некоторого многоголосья кадров. Вот мы видим мир глазами генерала, а сейчас глазами его сына, в следующую секунду крупным планом панорама и, вдруг, вид сверху.

Кстати, о сыне. Как и в картине «Мой друг, Иван Лапшин», голос за кадром принадлежит маленькому мальчику — сыну главного героя, в исполнении взрослого человека. Мы чувствуем, что перед нами переживания и мысли ребенка, пронесенные сквозь года до самых седин. Все это усиливает и нагнетает обстановку потерянности и скорби.

Для меня, как для любителя строить теории, примечателен был мотив железной дороги. Потеряв и отказавшись от всего, Кленский становится начальником вагона, уходящего вдаль.

Для русского человека, железная дорога всегда была символом чего-то бездушного, сильного, враждебного, несущего смерть. Вспомним программное стихотворение Николая Некрасова «Железная дорога», поэму Сергея Есенина «Сорокоуст», стихотворение Александра Блока «На железной дороге», а Доктор Живаго умирает именно в трамвае не случайно.

Вот и сильный, могучий, 2 метровый, непоколебимый герой Германа канет в лету, уедет, чтобы никогда не вернуться.

Когда начинаются титры, хочется посидеть ещё чуть-чуть в темноте, потому что ты опустошен, вновь сильнейший катарсис, который мучителен и прекрасен одновременно.

Однозначно, чтобы принять «Трудно быть Богом», надо сначала посмотреть «Хрусталев, машину», потому что без полного погружения Вы лишите себя понимания и удовольствия созерцать и чувствовать тонкое волокно картин Алексея Германа-старшего.

Не удивительно, что Алексею Герману понадобилось несколько лет, чтобы создать такой мрачный, фарсовый сумбур на экране с такой гениальной операторской работой. Но, несмотря на нелинейное повествование, пересказать сюжет все же возможно. Просто в картине присутствуют не то чтобы лишние кадры, а этакие отступления (в особенности это касается моментов в коммуналке).

«Хрусталев, машину!» — это не историческая драма в обычном понимании. Ни в коем случае не альтернативная история. И это не действительность как такова. Это действительность снята другим киноязыком. Германовским. Обязательно черно-белая пленка. Атмосфера сталинских времен в понимании режиссера. Маты. Обосранный, пукающий Сталин с язвами на шее и с вздутием волосатого живота со шрамом от аппендицита, который в агонии пускает как крабик пузырьки слюней. Дебильное поведение людей на экране, дебильные улыбки, а также дебильные и некрасивые лица, смотрящие в камеру, все это присуще картине Германа. Но не поймите неправильно, кино — не дебильное, и мало того если бы не перечисленные составляющие, фильм бы смотрелся не так интересно (а маты в русском кино сейчас так вообще залог успеха). Вот если бы все ходили спокойные со скучными лицами, то творение Германа заставило также сделать скучными лица зрителей. Тем не менее, многим фильм не по душе. А мне пришелся по вкусу. Я как-то утром проснулся и включил его. И мне понравилось.

После просмотра некоторые зрители жалуются, что в фильме не разобрать речи героев из-за такого режиссёрского приема как сопутствующие диалоги и посторонние шумы. Лично я главных героев хорошо и четко слышал. И мне было абсолютно не интересно, и я не старался прислушиваться, к тому, о чем там говорят второстепенные (если быть честным вообще никакие) персонажи в кадре и за кадром. Потому что они говорят не по сути или всякий ненужный бред, который никак не вяжется с сюжетом. Это просто фон. Вроде как фон повседневной жизни, когда мы просто идем по улице, а рядом с нами толпа людей, в которой каждый говорит о своем и попробуй прислушаться ко всем и сразу.

В картине есть просто запоминающиеся кадры. Например, эпизод, когда Кленскому медсестра делает минет, а он в этот момент смотрит прямо в камеру. Сцена «опускания» шокирует, но мне кажется она чересчур «петушиная» (к примеру, если вспомнить «Американскую историю Х» Тони Кэя, «Spetters» Пола Верховена или даже «Стоик» Уве Болла, то там все как-то грубо без прелюдий, а у Германа зеки какие-то похотливые и перевозбуждённые). Ну-с, автору виднее. Кстати, Герман использовал в этом эпизоде такой заезженный прием: сразу после этой сцены в следующем кадре летят голуби, это нужно для того, чтобы было эмоциональное сглаживание после шокирующего момента (так что, пусть никто не говорит, что Герман не жалеет своих зрителей).

Также главный герой часто харкает и плюётся. Черт возьми, название фильма всплывает, когда малой плюет в зеркало, а титры в конце картины начинаются со звуком отхаркивания кем-то за кадром. Здесь, можно углядеть некий символизм, типа так режиссер плюет на себя или на «совок» при Сталине или на всех нас, но лично я как ни странно не искал его фильме. Он конечно есть (более того, в фильме прослеживаются параллели из жизни режиссера). Я просто получал удовольствие от германскового повествования. От его виденья мира. От того, как он снимает кино. А не пытался расшифровать его картину. Впрочем, не нужно искать смысл там, где его нет.

Лично я почувствовал в картинах Германа влияние, правда не в полной мере, гениального шведского режиссера Бергмана (нельзя не заметить созвучие фамилий великих режиссеров). И первый очень хорошо отзывался о последнем (Герман только Линча недолюбливал) и после его смерти говорил: «После ухода Бергмана серьезных авторитетов в кино уже не осталось». Наверно, если бы Бергман так скрупулезно и долго снимал свое кино, то у него бы получалось кино как у Германа. Но все-таки, что не говори, а стиль у Алексея Германа уникален в своем роде.

В одном из эпизодов (с оркестром) можно заметить сейчас уже популярных Хабенского с одним из «ментов» актером Трухином. Кстати, последнему с его дебильной рожей только надо и играть в массовке у Германа. Правда, теперь этому не бывать, так как и, к сожалению, не бывать фильмам Алексея Германа-старшего. Конечно, многие артисты (Юрий Цурило кстати отменно сыграл) из предпоследнего фильма Германа скатились на дно российского кино. 90-е была прекрасная пора для русского кино, у которого были отблески гениального и замечательного советского кинематографа. Иными словами тогда это было советское кино без цензуры. Сейчас единицы снимают талантливо и те, что раньше снимали так, скатываются также на дно. Но сейчас у многих деятелей кинематографа на первом (приоритетном) месте кино — это вид заработка (а русское кино так вообще основной доход получает еще на стадии производства от рекламы), а не искусство. Ко всему прочему, некоторым современным режиссерам чуждо свобода высказывания в отличие от Алексея Юревича. Я не видел последний фильм-долгострой Германа «Трудно быть богом», но и дураку понятно, что и этим фильмом он со своим виденьем кино остался по-прежнему верен себе.

P.S. Будьте осторожны, если Вы остановили просмотр фильма «Хрусталев, машину!», не запомнив время остановки, возможно потом Вы не найдете тот момент на котором закончили его смотреть.

Эта работа Германа-старшего по-настоящему цепляет.

И здесь я даже не беру в расчёт тяжёлый сюжет фильма о враче, попавшем под сталинские репрессии.

Я говорю именно о манере съёмки этого режиссёра. После первых довольно спокойных сцен на зрителя начинает выливаться нескончаемый поток лиц, абсурдных ситуаций и диалогов. В кадре происходит страшная толкучка и неразбериха, напоминающая поведение растревоженных обитателей дурдома.

При этом режиссёр изредка позволяет нам привычно уцепиться за диалог героев для построения логической цепочки. Но через секунду он вырывает и эту почву из-под ног, опять переворачивая всё с ног на голову. Приходится ориентироваться в происходящем почти исключительно по непростому зрительному ряду.

Таким образом, каждая отдельно взятая сцена — это нечто, пугающее своей иррациональной нелепостью. Традиционное греческое представление о торжестве Космоса над Хаосом в форме художественного произведения разбито в пух и прах. И вот из таких кусочков режиссёр и собирает свою мозаику — сюжетную линию.

На мой взгляд, именно в таком стиле и заключается бесспорный талант Алексея Германа. У него получилось создать идеальное соответствие формы и содержания. Рассказывая историю, довольно типичную для того времени, он воплощает всю её действительную чудовищность в манере съёмки. Герман демонстрирует, что люди, живущие в такой античеловеческой системе, пропитаны ей, — они уже сумасшедшие по определению.

9 из 10

Начну с того, что я бы никому не рекомендовал эту картину, ибо понять ее действительно трудно. Даже не то чтобы понять, а принять, осознать. Наверное если кто-нибудь из друзей меня попросит порекомендовать какой-то крутой фильм из тех что я посмотрел недавно, я скромно умолчу о «Хрусталеве». И это очень грустно потому что все меньше и меньше людей хотят что-либо понимать в кино.

С первых кадров трудно привыкнуть к языку Алексея Германа. Нет привычной вырисовки диалогов, нет какой-то осмысленности, определенности. Есть лишь наблюдения за событиями, которые порой кажутся абсурдными и непонятными. Но потом до тебя начинает доходить, что язык Германа не что-то авангардное и надуманное самим режиссером, не что-то далекое от действительности, язык Германа полностью кинематографичен. Мы действительно уже испорчены западным кино, в котором нам все подают на блюдечке с голубой каемочкой. Мы уже просто не можем представить, что фильмы можно снимать совершенно по другому, полностью отказываясь от привычных приемов. От того фильм был не понят в Каннах, от того его и не поймут многие люди, особенно молодежь.

Несмотря на некую «непрослушиваемость» диалогов, проблемы со звуком, это не мешает воспринимать фильм. После первого часа картины и вовсе ко всему привыкаешь и вливаешься в ту атмосферу ушедшей эпохи, которую великолепно воссоздал Герман. Главный герой — начальник медицинской службы Юрий Кленский становится новой мишенью по «делу врачей», предчувствуя свой скорый арест он скрывается в глухой провинции, где его все-таки находят. Я понял, что дело врачей, сам герой, его ужасная судьба, судьба его семьи это не какая-то отдельная частная история. Я увидел притчу в котором отражается все сумасбродство не только той сталинской эпохи, а вообще, всей истории под гнетом царей, вождей и прочих «лидеров». «Мы изнасилованная страна» — как говорил Алексей Герман в одном из интервью. Вот об этом и этот фильм. В нем отражается беспощадная правда, которая применима и к нашему времени, конечно не буквально, но по содержанию и предчувствию. Меня очень смутила известная и сцена в грузовике, но без нее никак, все было неполным, а уровень страданий и «опущенности» нашего народа в то время, нельзя было бы передать. Поэтому я просто восхищен смелостью Германа. По сравнению с аналогичной сценой в «Американской историей Х», последняя кажется просто детским садом. Вообще поражает свобода выражения Германа. Его неограниченность.

Конечно фильм нужно посмотреть несколько раз, охватить все за один просмотр невозможно. Не рекомендую смотреть этот фильм людям впечатлительным и у бегающим от правды. Образ российского народа и той эпохи, не самый приятный, но в нем есть истина и возможность для роста. Как главный герой пережил весь этот ад, так и зритель, пережив вместе с ним все это, возможно, измениться.

9 из 10

По совершенно не понятной причине данная лента была встречена громогласным хлопаньем откидных сидений на премьере в Каннах. Народ валил с сеанса массово, а те кто остался, не преминул фильм освистать. А после показа, ленту называли оглушительным провалом и худшей на тогдашнем фестивале. Хотя это далеко не первый случай, когда критики и зрители не смогли разглядеть подлинной жемчужины. Зато через каких-то 3 года авторитетный журнал «Кайе дю Синема» назовёт данную картину Алексея Германа в списке 50 лучших фильмов ХХ века.

А ведь от Алексея Германа можно было ждать, чего угодно, но никак не усложнённое по киноязыку модернистское кино, где нет разницы между прошлым и будущим, воспоминаниями и реальностью, снами и явью. Даже интересно видел ли Алексей Герман фильмы Белы Тарра или наоборот, что конечно, маловероятно. Ведь похожая немного абсурдно-фарсовая форма повествования о людях, проживающих жизнь в макабрическом танце в условиях нечеловеческого времени, пришла и к венгерскому постановщику в конце 80-х, и в данной стилистике было снято 3 фильма: «Проклятие», «Сатанинское танго» и «Гармонии Веркмайстера». Возможно, это своеобразное эхо пропущенного апокалипсиса, которое уловили сразу два мастера одновременно.

Будучи долгих шесть мучительных лет в производстве в эпоху, когда кино никому не было нужно, да и вообще жизнь была не из приветливых, именно это и помогло отразить тот болезненный слом эпох, который запечатлён в повествовании. Можно сказать, что сталинская эпоха сопоставляется с тарантеллой, которую отчаянно танцуют ужаленные смертельно-ядовитым временем, которое не обойдёт вниманием никого. Даже ни в чём не повинного истопника печей, который так никогда и не узнает за что он провёл 10 лет в лагерях. Алексей Герман не просто прочувствовал атмосферу Времени, но и смог выразить ту психологическую боль, которая навсегда осталась вместе со страной и народом её населяющим. В краеугольной сцене, одновременно, гиперреалистичной и сугубо аллегорической, одного из основных героев повествования, ещё недавно уважаемого генерала, врача, академика, интеллигента, а теперь очередного «заговорщика» в «деле врачей», насилуют какие-то жуткие урки в грузовике из под «Советского шампанского». Но разве не то же самое проделали сначала цари, а затем большевики со страной? Но ведь проблема не в физическом изнасиловании. Его можно пережить, отмыться, напиться, забыться, притвориться, что ничего этого не было. Как говорила героиня Клаудии Кардинале в шедевре Серджо Леоне: «Всего лишь ещё одно неприятное воспоминание». Но моральная травма остаётся навсегда и преодолеть её уже гораздо сложнее. А ведь надо жить. Вот и живёт народ с этим уже более 100 лет, так и оставшись опущенным психологически. Что куда больнее, так это то, что фильм не просто не лишился актуальности и стал свидетельством ушедшего времени, сколько то, что стал ещё сильнее и живее, ведь история имеет свойство повторяться.

И даже утешительный финал, где бывший генерал кажется находит счастье, слившись в простым народом и праздно веселящийся будучи комендантом поезда, скорее слабая попытка унять боль памяти. Да и было ли это на самом деле, а не всего лишь мечта мальчика, что хотя бы его исчезнувший на бескрайних просторах отец смог обрести жизненный смысл несмотря ни на что.

Конец очень холодной зимы 53-го года. Мотоцикл проехал, разрезая фарой темноту. Одинокая дворняга пробежала мимо упавшего в сугроб смешного человека с неприличной кличкой…

«Хрусталёв, машину!» — это фильм, который заставляет зрителя почувствовать себя сторонним наблюдателем, но не третейским судьём, перед которым персонажи шаркнув ножкой, словно на собеседовании, громко, чётко, хорошо поставленными голосами рассказывают о своих стремлениях, радостях и горестях, а режиссёр с оператором зрителю всячески помогают, выставляя свет, акцентируя внимание и подводя к какому-то одному единственному выводу, который может быть неожиданным, но всегда — однозначным.

Здесь всё совсем не так. Как будто гуляешь у большого магазина в день распродажи выходного дня. Если встать и постараться бесстрастно посмотреть по сторонам, то можно увидеть усталого пузатого мужчину с залысиной, который с трудом несёт тяжёлые сумки. Перед ним, с видом укротительницы тигров, вышагивает кривоногая женщина с крашенными волосами, которая, видимо, является его супругой. Или старшей сестрой, которая приняла его под своё крыло, пока он не разберётся с последствиями развода и последовавшего за ним раздела имущества? Или это его бывшая жена, с которой он развёлся десять лет назад, но сейчас, когда конкуренты зажали, партнёры кинули, а приставы арестовали имущество, ему больше не к кому обратиться за помощью?

Когда мужчина будет грузить продукты в багажник своего автомобиля, какая-то высокая девушка посмотрит в его сторону взглядом, полным тоски, а парковщик, военный в отставке, если судить по усам и выправке, обопрётся о ограждение и со вкусом закурит дешёвую сигарету с жёлтым фильтром. За его спиной дети затеяли игру в салки. Смеющийся мальчик бежит за двумя девочками. Красное пальтишко одной из них очень выделяется на сером фоне здания торгового центра, за стеной которого, словно муравьи, грузчики в чёрных робах таскают мешки с сахаром, продавцы в оранжевых передниках выставляют на полки банки с консервированным ананасом, а товароведы в серых халатах проверяют сроки хранения селёдки в пряном рассоле. Охранник в голубой рубашке наклонился и что-то шепчет на ухо кассирше. Та в ответ улыбается.

Когда вы вдоволь нагуляетесь и наглазеетесь, то, возвращаясь домой, вы, может быть, задумаетесь о том, кого некоторые называют хозяином этого бизнеса. Какой он из себя? Хороший он человек или жестокий самодур? Молодой человек, волею случая вознёсшийся на самые вершины или это старец, который всю жизнь копейку к копейке, а теперь жалеет, что в юности не ушёл в горы? Сидит он сейчас в компании старых друзей и поёт песню? Или животом мается? Но, скорее всего, вечером выходного дня вы будете о чём-нибудь другом, более приятном, думать.

Примерно так и строится повествование в этом фильме. Что тут важно и первостепенно, а что добавлено для фона, связки или даже с целью отвлечь внимание и запутать? Всё это решать зрителю, который всё видит, но на него никто не обращает внимания, никто не хочет ему помочь. И ничего с этим зритель сделать не может.

«Лучший фильм», «Лучшая режиссура», «Лучшая операторская работа», «Лучшая работа художника по костюмам», «Лучшая музыка» и «Лучшая работа художника-постановщика»(Ника) более чем заслужены.

Последние дни холодной и снежной зимы 1953-ого. Пока ещё жив товарищ Сталин. Но скоро начнётся знаменитое «дело врачей», и многие высокопоставленные чиновники так или иначе связанные с медициной лишаться не только своей должности но и свободы, а то и самой жизни. Но нечего этого пока не знает генерал Юрий Кленский, спокойно живущий с семьёй и шумными родственниками в большой московской квартире…

«-Стал обратно генералом -и народ к тебе потянулся» (с)

Алексей Юрьевич Герман снимает мощные, выверенные до последнего слова и кадра картины. Он обратил на себя внимание ещё в «застойные» годы, сняв драму о военных годах -«Проверки на Дорогах», которую постигла студейная полка. Увидеть свет фильму было суждено в один год с другим творением режиссёра -которое его и прославило, закрепив за ним статус крупнейшего «независимого» режиссёра страны. Речь о драме «Мой Друг Иван Лапшин» -вышедшей на экраны в первый год Перестройки, хотя снята была годом ранние. Этот фильм стал его своеобразной визитной карточкой. Его изучали в кино-школах, он был включён во всевозможные списки лучших отечественных фильмов. Его стилю и манере повествования (чёрно-белая плёнка, следующая по пятам за персонажами камера, «настоящий» разговор актёров, имитация документальной съёмки) пытались подражать другие, менее талантливые режиссёры. Но как известно -из повторений пройденного шедевры не рождаются. И слава Германа не меркла, так как научиться снимать кино «по-германовски», было под силу только самому Герману. Который как всякий «артхаусный» режиссёр совершенствуется во время работы, и снимает каждую свою новую картину на надрыве, на разрыве аорты, как свою первую (когда необходимо обратить на себя внимание искушённой публике, изобрести что то до селе не виданное), так и как свою последнюю -когда важнее оставить после себя непревзойдённый, мастерски поставленный кино-шедевр, поразить и ошеломить видавшую виды самую «продвинутую» кино-тусовку, и завсегдатаев разнообразных кинематографических фестивалей…

После краха советской системы, и во время вседозволенности начала 90-ых, когда кино как вид Искусства на одной шестой части суши -фактически умерло, маститый творец, ученик «старой школы»,Герман приступил к созданию своей предпоследней (как недавно, увы показало неумолимое время) картины. И то, что выдал из под своего пера, после почти 8-ми лет упорной работы (с 1991-ого по 1998-ой) данный режиссёр, можно охарактеризовать слегка пафосным, но исчерпывающим понятиям -полотно. Которое до этого употреблялось критиками в описании-«пеплумов», а так же лент Федерико Феллини.

«Хрусталёв, Машину!» ждали как откровения стареющего мастера. В этот фильм поверили не только российские кино-продюсеры первой волны, но и иностранные финансисты — частично съёмки оплачивались французами. Которые даже подсуетившись организовали премьеру многострадальной картины на Каннском кинофестивале весной 1998-ого, где она выдвигалась на главный приз форума -Золотую Пальмовую Ветвь. От этой картины известного советского, ещё, режиссёра ожидали сильной и суровой, обличающий коммунистический строй истории, которая станет символом эпохи и подведёт некую черту под её трагическим, но закономерным финалом.

И надо сказать, что Алексей Юрьевич не обманул ожиданий. Его фильм был сильным, суровым, стал и обличением, и откровением и даже апогеем сталинской эпохи. Но в то же время «Хрусталёв, Машину!» обернулся провалом. Он не вернул (и это было вполне предсказуемо) истраченных на него денег, даже в международном прокате. Был обруган западной прессой, а критиков, в том числе членов каннского жюри во главе с самим Мартином Скарсезе (который честно признался, что фильм русского режиссёра-первый, смысл которого он не понял) поставил в тупик, и умные тёти и дяди вынуждены были пожать плечами и развести руки. Зато на родине, спустя более года от французской премьеры, когда ставшая уже современной классикой и обросшая легендами картина Германа вышла в безусловные лидеры. Отечественные критики расхваливали самобытного и великого творца, который даже в столь сложное для страны время снял не очередной блокбастер, а новый шедевр для «избранных». И буквально завалили картину многочисленными номинациями и призами (главные из которых, целых 6 премий Ника -за фильм, режиссуру, музыку, работу оператора, художника по костюмам и художника-постановщика). В прессе тоже были сплошь восторженные отклики. И хоть массовый зритель тогда предпочёл «зрительский» (можно даже сказать — «человеческий») фильм Михалкова про первую любовь молодого романтика-юнкера, кино-бомонд носил в тот год на руках не «главного режиссёра страны», а самобытного и «авторского» себе на уме, Германа…

О картине сложно говорить простым языком. Но я не стану подобно другим «умничать» и сыпать сложными словами и рассуждать о психологическом восприятии ленты по методу Фрейда или Бог знает чему ещё. Просто скажу, что сюжет не смотря на сложность манеры повествования, довольно линеен и прост. Понятно, что главный герой, генерал Кленский- это своеобразная метафора. В его трагической и страшной истории, режиссёр показывает судьбу нашей родины. Возвеличенной, гордой и властной. Но так же униженной и оскорблённой. Но всегда и всё могущей выдержать и пережить. Так как «не чего страшного- заживёт». Понятно и то, что вся эта история в некотором роде детские воспоминания самого Германа-сына известного советского писателя (его культовый фильм про милиционеров 30-ых, как раз экранизация повести его отца). Все эти обрывки разговоров, суета самых разных персонажей и быт большой, набитой родственниками-приживалами (в большинстве своём-«антисоветскими» элементами)- часть жизни самого режиссёра. Используя свои наработки, и «фишки» найденные им при работе над фильмом про Лапшина, Герман воссоздаёт на экране начало 50-ых. Страшное и холодное время. Последние дни снежного февраля, последние дни когда ещё существовала система Вождя Народов, а сам усатый доживал свои последние дни на Кунцевской даче…

Супруга Германа Светлана Кармалита помогла ему написать столь завуалированный и выверенный сценарий, который при чтении вероятно и вовсе не складывается в единое целое. Благо у самого фильма это получилось только в финале. Оператор картины Владимир Ильин снял чёткую и мрачную картинку. Он просчитал каждый кадр, каждый план и ракурс камеры. Много сцен сняты «одним куском», при том, что в это время в кадре происходит сложное и «многолюдное» действо. Каждый кадр можно остановить во время проекции ленты, и будет настоящая, чёрно-белая фотография родом из 50-ых. По сути вся картина, это одна большая, ожившая фотография того сурового и холодного времени. На мой взгляд всё это-высший пилотаж, который так редко демонстрируется отечественным кинематографом. Тем более в последнее время…

9 из 10

P.S

Не могу поставить наивысшую оценку, так как в моём понимании шедевр должен быть доступным для восприятия абсолютно любому зрителю. А при всех своих качествах и достоинствах, фильм Германа имеет один существенный недостаток, а именно — он снят не для всех. Точнее, как сказал один кинокритик- «для очень немногих»…