Интимный дневник (1995)

Опыт бреда любовного очарования для постижения абсолютных величин искусства как такового полезен чрезвычайно, но вот что получается, когда внезапно нечто неконвенциональное случается: миловидная лоли Нагико, выросшая в условиях фетишистского обожествления логоса в пору метатрансформации своего внутреннего лотоса, получает люлей от своего законного супружника, но благополучно сбегает от него, заимев привлекательно-порочного ухайжера Джерома. Вкупе с постепенным усовершенствованием своего каллиграфического скилла, Нагико и её любовник придумывает на редкость беспощадный план мсти обидевшим её мужчинам, реализуя на практике мысль о том, что искусство это не только жизнь, но и смерть. А также секс, кино и литература.

Попрание основ киноязыка теми или иными творцами в большинстве случаев трактуется двояко: как доказательство то ли их полной безнадёжности, сиречь импотентности, невозможности предложить что-то более весомое, чем игры с формой; то ли наоборот как очевидное следствие их революционного, ревизионного в сущности мышления, представляющего любой кинотекст не просто как совокупность образов, идей, мыслей, нарративных веток и кинетических петель Мёбиуса, отсекающих от себя все лишнее, наносное, удешевляющее и удушающее, как мораль и идеология; окно Овертона должно быть снесено навсегда. Для англичанина Питера Гринуэя кинематограф является лишь мелкой частью его глобального восприятия искусства, в котором живопись плавно перетекает в литературу, она в свою очередь обретает плоть многослойного нарратива, где один из ведущих и ныне здравствующих постмодернистов устраивает сеансы шокотерапии в буйной театрализованной манере.

«Интимный дневник» 1996 года — пример чисто гринуэевской игры в бисер со зрителями, которых он ловко обманывает ложными фабульными и сюжетными конструкциями, формируя свой вокабуляр не на основе кино, но литературы. Причём объективно «Интимный дневник» выглядит как ответ Чемберлена от Цейса жёсткой натуралистической и мизантропической вакханалии Нагисы Осимы, его «Табу», «Корриде любви» и «Империи страсти», поскольку «Интимный дневник» — это крайне изощренная в своей утончённости история любви. Как к конкретному человеку, так и к искусству, как первостепенной форме человеческого самовыражения. Причём для Гринуэя духовность искусства выглядит несколько вторичной; она, конечно же, подразумевается, но гораздо в меньшей степени, чем пресловутая авторская физиологичность, фактурная гомоэротическая телесность. Собственно, тело в фильме является одновременно как объектом, так и субъектом искусства, — оно и материал, на котором создаются произведения, и само по себе произведение. Разбивая экран межкадровой дихотомией, подменяя прямую образность каллиграфией, камера Саши Вьерни с неподдельным сладострастием скользит по обнажённым мужским телам, нарушая интимность сотворения произведения. Но в этом полупорнографическом любовании нет ничего запретного; в «Интимном дневнике», как и ранее в «Контракте рисовальщика» и «Животе архитектора», режиссёр приоткрывает завесу над таинством искусства, которое искушает, иссушает, становится манией, но лишь так рождаются шедевры.

Основным же ключом для понимания сущности поведения главной героини становятся «Записки у изголовья» Сей Сенагон — литературный текст, ставший памятником иррациональному поэтическому мышлению, провозвестником потока сознания как генеральной авторской формы уже в веке ХХ. Для Гринуэя же «Записки у изголовья» служат прямым иллюстративным материалом в истории о современной Сей, то есть Нагико, в порыве мести алкающей создание 13 книг из кожи 13 своих любовников: от Книги Жизни, ценой появления которой будет чья-то смерть, до Книги Смерти. Но очевидность сюжета теряется в том наслоении кинотекстуальных массивов, которые неизбежно ведут к окончательной победе авторского бессознательного над любой теорией разума, рацио. Словно некая видеоинсталляция, «Интимный дневник» не кажется болезненной фантазией на тему понимания восточной философии путём западного прагматизма, постмодернизма, постреализма; при всей выдержанности азиатской эстетики, с некоторым креном в эксплуатационность, Гринуэй снял космополитичное кино о неуловимом истончении всей современной методологии искусства, когда чистота формы и содержания заменена искусственностью, барочным подходом, формальными лекалами. Искусство ради искусства — почему бы и нет?! Ведь жизнь человека не принадлежит ему; он сам часть общего, глобального Вымысла, и не он его Автор. А что есть пресловутый objet d`art без наполнения его мучениями и болью? Ничем. Пустотой, которая для Гринуэя хуже смерти.

«Есть в жизни две вещи, ради которых стоит жить: наслаждения плоти и прелесть литературы.» Сэй-Сёнагон, «Записки у изголовья», раздел 172.

Британец Петер Гринуэй, один из самых оригинальных и независимых режиссёров современности, работая над «Интимным Дневником», был вдохновлен старинной книгой Сэй-Сёнагон, «Записки у изголовья», личным дневником фрейлины при дворе японской императрицы Садако, эпохи Хэйан, написанной более 1000 лет назад. Близкой оказалась ему основная мысль Сэй-Сёнагон: «Без плотских радостей и утончённого удовольствия от литературы мир стал бы мрачным и бесцветным». В изысканно-эротическом фильме, Гринуэй, художник, эрудит, искусствовед, интерпретирует глубину и богатство целого тысячелетия японского искусства, размышляя о его природе и несомненной связи с сексуальностью. Мудрый и отстранённый мизантроп выводит искуссной кистью своего воображения причудливую вязь, в которой сплелись восхищение каллиграфией и страсть к перечислениям, эксцентричная одержимость фетишизма и вожделение, предательство и утончённая месть, ставшая возможной благодаря животворящей и, в то же время, смертельной силе искусства и литературы.

Главная героиня картины, молодая фотомодель по имени Нагико, живёт в космополитическом Гонконге, где причудливо сплeлись Восток и Запад, но постоянно возвращается мыслями в Киото, где прошло её детство и каждый день рождения сопровождался незабываемым ритуалом. Отец Нагико, известный каллиграф, с любовью наносил кисточкой поздравительные иероглифы на лице девочки, пересказывающие японский миф сотворения Богом человека из раскрашенной глиняной модели. А мать или тётя читали ей вслух отрывки из книги Сэй-Сёнагон, обращая внимание ребёнка на списки изысканного, что заставляет сердце трепетать: «Белая накидка, подбитая белым, поверх бледно-лилового платья. Яйца дикого гуся. Сироп из сладкой лозы с мелко наколотым льдом в новой металлической чашке. Четки из хрусталя. Цветы глицинии. Осыпанный снегом сливовый цвет. Миловидное дитя, лакомящееся земляникой».

Утончённые проявления любви и восхищения искусством и каллигрaфией вызвали в девочке неосознанное желание заполнить чистый лист её только что начавшейся жизни своим собственным списком изысканных вещей, которые заставят трепетать её сердечко. Но в день, когда ей исполнилось четыре года, она нечаянно подсмотрела сцену, которую ни один ребёнок не должен видеть. Хотя она и не поняла сразу, чему стала невольной свидетельницей, событие, в котором дорогой ей человек подвергся унизительному шантажу, так же, как и ежегодные ритуалы её возрождения, оставили неизгладимый отпечаток в душе и памяти Нагико. Повзрослев, она будет долго и безуспешно искать идеального возлюбленного-каллиграфа, который, используя её обнажённое тело как холст или страницы ненаписанной книги, подарит ей утраченное наслаждение от нанесения каллиграфических узоров на кожу, тоскующую по нежному прикосновению кисти, обмакнутой в тушь. Но однажды, человек, которого Нагико полюбит, предложит ей своё тело, чтобы она заполнила его вдохновенными стройными колоннами иероглифов. Неуверенно взяв в руки кисточку и начав осторожно выводить письмена на обнажённой коже пустых страниц, Нагико почувствует восторг творца, вдыхающего жизнь в своё творение. Она использует каждую часть тела для соответствующих текстов, превращая его в интерактивную уникальную живую книгу и, тем самым, умножая многократно разнообразие ощущений от чтения. Тринадцать живых книг, которые Нагико создаст, используя тела разных людей, будут дразнить и соблазнять, заманивать нераскрытыми секретами и насмехаться, скорбеть и выставлять себя напоказ. Последняя, Книга Смерти, станет в буквальном смысле приговором и орудием мести за давние, но не забытые шантаж и унижение.

Питер Гринуэй, наиболее, пожалуй, визуальный из современных кинорежиссёров, использующий образы в качестве двигателя сюжета во всех своих фильмах, утверждает, что за сто лет истории кинематографа, кино, практически, не использовалo свои возможности, и всё, что мы видели до сих пор, это иллюстрированный озвученный текст. «Велико моё желание рассказывать с экрана истории», признаётся он, «но это не просто, потому что я ищу нечто иное, чем нарратив.» Делая Слово и Книгу, его хранительницу, равноправными героями и объектами «Интимного Дневника», режиссёр подчиняет текст изображению, а нарратив — его кинематографическому визуальному эквиваленту, разбивая цепь, которой звуковое кино приковывает слово к изображению. Японские и китайские иероглифы, английские слова, отрывки напечатанного текста на человеческой коже начинают существовать сами по себе и воспринимаются как мистические абстрактные образы, не привязанные к вложенному и зафиксированному в них смыслу. Режиссёр-художник, не устающий поклоняться красоте и, в то же время, отстранённо, как исследователь со скальпелем в руке, препаририрующий её, смело переполняет экран визуальными изысками, окликающими зрителя из каждой точки экрана. Именно в этой картине эксперементирование с медиумом достигает у Гринуэя удивительно изощрённой изобретательности. Он помещает сразу несколько кадров на экран, один в другой, и далёкое прошлое оказывается оказывается совсем рядом, здесь и сейчас. Подобно лукавому иллюзионисту, он вуалирует основной кадр полунепроницаемым свитком со струящимися сверху вниз или бегущими горизонтально иероглифами, заставляя зрителя додумывать смысл происходящего самому.

Доминирующим образом фильма, соединившим вoедино сексуальность и интеллектуальную деятельность, становятся обнажённые тела, на которых тушью и специальной кисточкой наносятся иероглифы, и от чуткого осязания кистью кожи, от внешней силы мазка зависит, будет ли иероглиф проникновенным и властным или же закружит в неуловимом лёгком танце. B самом оригинальном кадре, исчерпывающе запечатлевшем визуальный фетиш «Интимного Дневника», строки светящихся неоновых слов бегут по обнажённому телу Нагико, каждое из них, прильнув к её коже на мгновение, уступает место следующему. А она, лёжа на кровати в затемнённой комнате, делает записи в дневнике, возможно завершая свой список того, что изысканно-красиво, что радует сердце и заставляет его биться сильнее: «Теплый дождь, падающий с горных облаков. Малиновое одеяние, в котором неторопливо прогуливаешься, думая о Киото. Поцелуй любимого в саду Matsuo Tiasha. Тихие воды и ниспадающий водопад. Любовь после полудня в подражание истории. Любовь до и любовь после. Плоть и письменный стол. Писать о любви и найти её.»

Питер Гринуэй решил снять фильм о Сэй-Сёнагон наших дней. Впрочем, придворная фрейлина, жившая тысячу лет назад, тоже регулярно появляется в фильме, создавая свои «Записки у изголовья» или «Интимный дневник».

Юную героиню, переезжающую в поисках самой себя из Японии в Гонконг, оттуда в Китай и вновь в Японию, роднит со своей предшественницей не только внешне сходство. Она тоже ведет свой дневник и также искусна в каллиграфии.

Для Гринуэя очень важно обрамление происходящего. Линии струящихся сверху вниз иероглифов, классические и современные дизайнерские одежды, страсть, дерево… В фильме много образов, часто появляющихся в дополнительном внутреннем кадре, который из черно-белого постепенно превращается в цветной. Это чисто японский фильм, где главное — спокойное созерцание прекрасного. А каждый кадр — иероглиф, сочетающий в себе и слово, и изображение.

Если говорить о сюжете, то он незамысловат. Нагико (главную героиню зовут так же, как Сэй-Сёнагон) решает отомстить издателю, принуждавшего к сожительству его отца. Она пишет на теле своих любовников книги, отправляя их ненавистному адресату. Тринадцать тел, тринадцать книг, последняя из которых — Книга смерти.

Издатель постепенно принимает правила игры и уже с нетерпением ждет следующего посланника. Пока не на теле тринадцатого не прочитает свой приговор, смиренно принимая неизбежное.

Прекрасное двухчасовое зрелище, но только для любителей арт-хауса.

9 из 10

«Write in three languages — Japanese, French and English»

Гринуэй переплетает в своём фильме прошлое и настоящее, Восток и Запад, красоту и разрушение.

Каждый кадр построен тонко, как иероглиф, и сам по себе уже — произведение искусства. Благодаря помещению изображения внутрь другого изображения плавно связывается и закольцовывается переход от сцены к сцене. Это, как и частые флэшбэки, приносит ощущение, что время в фильме движется по спирали, и то, что когда-то случалось в жизни Сей Сёнагон, повторяется снова, почти спустя век с Нагико.

События развиваются завораживающе неспешно под космическое восточное пение на разных языках, и даже вписанные английские и французские субтитры работают на создание картинки.

Ровно в середине фильма и без того хрупкое равновесие опрокидывается окончательно, и отчаяние расползается, как капля чернил на коже.

Понятие зла в картине тесно связано с отсутствием почтения — почтения к книгам, почтения к прошлому и настоящему, к живущим и умершим. И когда Нагико решает мстить, месть её холодна, спокойна, рассудительна и по-восточному изящна.

Отдельного внимания заслуживает игра актёров — нет, они даже не играют, они будто источают эмоции, почти не меняя при этом выражения лица.

Каждая минута двухчасового фильма выверена и взвешена, поставлена точно на своё место. Этот фильм сам — как книга, с эпилогом и прологом, пересыпанная, как засохшими цветами, цитатами из дневника Сей Сёнагон и историей о сотворении человека.

Нагико хотела создать свой дневник, но чтобы понять, что заставляет её сердце биться быстрее, ей пришлось пройти через опустошение. Только создав список вещей, вызывающих раздражение, она сумела осознать, что приносит ей счастье.

И в конце, когда опрокинутое равновесие будет восстановлено, всё вернётся к тому же, с чего начиналась — женщина рассказывает маленькой девочке старинную легенду и пишет иероглифы на её лице. И перед этой девочкой лежит такой же путь, и эта история будет повторяться из столетия в столетие.

В далёкой Японии жила девочка Нагико (Вивиан Ву). Её отец был писателем и будучи искусным каллиграфом, каждый день рождения дочери рисовал на её лице и теле иероглифы. При этом он всегда рассказывал одну и ту же притчу о том, что когда бог слепил человека из глины, то нарисовал ему глаза, рот, половой орган, творение так понравилось богу, что он вдохнул в него жизнь и написал имя. Девочке так запали в душу и сердце эти слова и сам ритуал, что уже повзрослев и оставшись без отца, она не представляла свои именины без привычного обряда. Брак оказался неудачным и Нагико пустилась на поиски любовника, который должен не только хорошо владеть знанием Кама Сутры, но и красиво писать.

Питер Гринуэй снял по-настоящему художественный фильм в котором осуществил попытку европейца понять восточную философию, культуру и менталитет и донести до зрителя своё видение, причём весьма необычным образом, возможно даже кого-то шокирующим большим количеством обнажённых тел, особенно мужских. Нагико использовала их для написания своих 13-и книг, составивших её интимный дневник, написанный в память о подаренной ей мамой в детстве книге.

Юэн Мак Грегор играет в этом фильме роль Джерома — переводчика и любовника издателя. Этот издатель работал ещё с её отцом и в 4-х летнем возрасте Нагико стала свидетелем их интимной близости. Тогда девочка решила, что это выше её понимания и она подумает об этом позже. Повзрослев, она поняла, что отец подвергался шантажу и решила отомстить насильнику. Нагико соблазнила Джерома с корыстной целью получить возможность публикации своих книг, но истинным откровением для неё оказалось то, что Джером знает притчу, которую ей рассказывал отец. Ничто не может удержать девушку от ответной трагической любви.

Фильм снят с применением интересного операторского приёма «картинка в картинке» и это придаёт дополнительную динамику. Прекрасная музыка создаёт обволакивающую восточную атмосферу. Актёрская игра более чем убедительна, переживаниям героев веришь безоговорочно.

Очень необычная картина. Рекомендую этот шедевр всем, кто лишён пуританских предрассудков.

10 из 10

Молодая японка Нагико Киохара живет в Гонконге. Ее систематически донимают воспоминания о собственном детстве, вернее, исключительно те моменты, что связаны с одним традиционным семейным ритуалом, когда отец делал на лице девочки каллиграфические надписи. С течением лет это воспоминание превратилось для Нагико в насущную потребность возродить давнюю церемонию.

Для этого она начинает искать в Гонконге людей, владеющих искусством каллиграфии. После продолжительного «кастинга» выбор Нагико останавливается на англичанине Джероме, который вскоре становится ее любовником. Нагико замечает, что в не меньший экстаз ее приводят собственные надписи на теле партнера. Более того, она так увлекается, что начинает писать книгу, пользуясь чужим телом, как бумагой.

Но такой, идеальный, способ «плотского» творчества имеет и свои издержки. Обнажения Джерома перед издателем, немолодым китайцем, пробуждают у того помимо чисто литературного интереса нескрываемое половое влечение. В итоге, Джером становится еще и любовником издателя, и как результат — жертвой своей неразборчивости…

И тут, «на десерт», Гринуэй предлагает фирменную шок-сцену (надо заметить, что вместо The Pillow Book он предполагал снимать некрофильский фильм о стариках): издатель, желая навсегда сохранить память о любовнике, приказывает снять с него кожу. Так систематические манипуляции английского режиссера с плотью обретают еще одну экстравагантную вариацию. Смерть возлюбленного не усмиряет «подвижническую деятельность» Нагико, которая отправляет старику-китайцу еще 12 своих дневников — дюжину расписанных натурщиков.

Взяв за основу книгу японки Сей Сенагон, написанную в Х веке, Гринуэй адаптировал ее содержание к сегодняшнему дню. Однако то, что принято называть сюжетом, играет здесь чисто формальную роль, поскольку вместе со своим постоянным и любимым оператором, французом Саша Вьерни, главное внимание он уделил именно пластическому решению.

Композиционные построения, дизайн кадра, в котором герои являются лишь одной из составляющих изобразительных комбинаций (порою барочно-напыщенных, а порою лаконичных в восточном духе), регулярное использование полиэкрана (врезание в кадр еще одного, меньшего, изображения), — все это оттесняет драматургию куда-то на второй план и фактически останавливает действие. Таким образом, приводя в неописуемый восторг декораторов, модельеров, художников, Гринуэй с каждым новым своим опусом все активнее раздражает синефилов, тех, кого «приручил» в 1980-х.

Премьера картины состоялась на фестивале в Канне, ознаменовав расставание Гринуэя с коммерческим кинематографом, территорию которого он однажды кратковременно застолбил своим «Поваром, вором…». В 1990-х он сделал окончательный выбор в пользу стиля — своеобразных живых инсталляций, запечатленных на пленку, в которых почти не осталось характерных признаков кино.

Маргинально-авторские устремления амбициозного британца к моменту появления The Pillow Book стали уже самодостаточным явлением, особо очевидным в ситуации, когда развитие искусства корректирует, по большей части, финансовая целесообразность. Судя по этому фильму, Гринуэй стал абсолютно независимым.

Эротическая драма «Интимный дневник» Питера Гринуэя мной была промотрена еще в далеком детстве и фильм на долгие годы впечатался в мой разум. Странная, мрачная история Нагико, пишущую Книгу Жизни и Смерти на коже, снятой с тел ее 13 любовников, понравится далеко не каждому зрителю, ведь и сам фильм структурно решен как книга. Необычная операторская работа Саши Вьерни, сумевшего полностью раскрыть режиссерский замысел, заключенный в доминантном преувеличении стиля над сюжетом, потрясает и восхищает, заставляя возвращаться к ленте, чтобы разгадать ее загадочное содержание.

По сути фильм «Интимный дневник» — это еще одна история о смысле жизни и о поиске настоящей любви, разыгранная в необычных, порнографических тонах и полная типичной для режиссера Гринуэя полемической символики, отсылающей к христианской и буддистской мифологии. В этом фильме идея довлеет и над игрой актеров, играющих лишь режиссерские модели человеческой личности. Впрочем, Эван МакГрегор, сыгравший прекрасного и необычного Джерома, воплотил одну из лучших своих ролей в 90-е годы.

Итак, если Вы ищете необычное, нестандартное кино, классическую драму, то «Интимный дневник» Вас не разочарует, Правда, предупреждаю, что фильм весьма откровенен и свою категорию NC-17 он полностью оправдывает, поэтому детям и людям психически нездоровым ввиду определенных сцен смотреть его запрещено.

9 из 10

Фильм очаровательный, утончённый, очень чувственный, драматичный, местами жизнеутверждающий, местами депрессивный, как и положено хорошему кино.

Многие сцены сняты в манере, что была в моде в тот период времени, я имею в виду прямоугольники с другими изображениями в середине экрана, музыкальный и видеоряд. Эти небольшие сцены придают динамизма картине, повествующей о глубоких мощных чувствах, двигающих мир. Любовь, похоть, ревность, ненависть, желание мести. Чувственное наслаждение красотой мира.

В фильме очень приятная музыка, атмосфера фильма без неё была бы другой. Если отвлечься от сюжета и игры актеров, которые великолепны, то музыка и изображение всё равно являются произведением искусства как вместе, так и по отдельности. При просмотре фильма понимаешь, отчего многие фильмы называют так же картинами.

Можно отдельно расхвалить и режиссёра Питера Гринуэя и маститых актёров, игравших максимально достоверно, но у меня чувство, что фильм — отдельное живое существо, использовавшее всех этих людей, чтобы появиться на свет. Я посмотрела впервые этот фильм в 96—97 году и некоторые фразы запали в душу и живут там по сей день. Понравится вам фильм, или нет — зависит от тональности, совпадёт ли она с вашей.

Если вы воспринимаете обнажённое человеческое тело как пошлость, то возможно, скульптура и живопись эпохи Возрождения тоже не для вас. Фактически же нагота даёт дополнительную выразительность тем сценам, где присутствует, не являясь самоцелью.

Фильм обёрнут, как подарочной лентой, цитатами их личного дневника придворной дамы при дворе японской юной императрицы Тэйси, известной миру под именем Сэй-Сёнагон, написанного именно как интимный дневник и украденного. Только за счёт такого инцидента мир увидел великолепное произведение искусства придворной фрейлины Сэй-Сёнагон, дочери и внучки известных японских поэтов из древнего, но захудалого рода Киёвара. Главная героиня фильма видит себя в чём-то близкой по духу писательнице «Записок у изголовья», законченных в 1001—1010 годах, жизнь обеих протекает в схожем ритме. Единство человеческой природы, прослеживаемое в судьбах двух женщин из разных тысячелетий.

Ах, да, я не упомянула о каллиграфии, ну да это не столь важно, она сама о себе замолвит словечко.

10 из 10

Говорю сразу: я любитель Гринуэя, я предвзята до нельзя. Но важно не это, важна причина сей любви: красота. В его фильмах она зашкаливает. Красота пьянящая, вне условностей; красота как она есть. В жизни, смерти, в каждом мгновении, во всем сущем, и в свете, и в сумраке.

«Интимный дневник» я смотрела дома, с ужасными субтитрами,… но смотрела как завороженная. Человеческое тело; замысловатая письменность; культура, постигая которую, чувствуешь как к тебе прикасается Сама История; фетиш; боль; безумие.

Прекрасная Нагико с ее болезненным сознанием, пишущая на априори прекрасном человеческом теле; ее любовник, именно того типа мужчин, которые нравятся мне — количество красоты на экране было несоизмеримо с тем что я привыкла получать.

Для меня этот фильм — открытие. Но причина этому только во мне. Поэтому не стану рекомендовать его смотреть. Я еще ни разу не смотрела в глаза человеку, который бы любил фильмы Гринуэя.

Очень интересная книга-фильм, которая повествует нам о судьбе молодой девушки, родившийся когда-то в Японии и пытающейся постичь смысл своей жизни через свой интимный дневник.

«Богу понравилось его творение, и он вдохнул в него жизнь»

Произведение, безусловно, красиво. Под хорошую разнообразную восточную музыку автор показывает нам отрывки из жизни главной героини, перелистывая главы дневника. Первую надпись делают твои родители, потом ты сам ищешь краски, подходящий холст, кисть и многие средства для существования и описания его у себя, в «интимном дневнике». Пишешь строчку, а может даже, главу, потом перечеркиваешь все, но заново на это странице писать уже не сможешь. И либо зачеркиваешь все основательно, чтоб даже одного слова непонятно, либо просто чем-нибудь закрашиваешь, обманывая себя, но иногда возвращаешься к написанному. Затем начинаешь новую страницу, новую главу. И так далее, пока не оборвется твое повествование на последней строчке.

«Она читает дневник своей жизни»

Также, Гринуэй в фильме поднимает тему творчества. Нагико, главная героиня, ищет свой путь, свое творчество, пытаясь сначала подражать отцу, записывая одну и ту же фразу в каждый свой день рождения у себя на теле, а потом познавая все новые и новые формы. В конце концов, найдя свой стиль, она добивается цели своей жизни.

В целом, фильм произвел хорошее впечатление, есть много плюсов. Первая половина немного затянута, но потом, во всей тягучей сонной красоте движения появляется острая динамика, и сюжет стремительно набирает обороты, обрываясь на последней «книге», написанной Нагико.

Любителям Питера Гринуэя и просто красивой неглупой драмы смотреть обязательно!

8 из 10

Бесконечно тонко и многострунно. Не так по-японски, как у истинно японских режиссёров. И тем интереснее.

Сюжет красиво сложен, как из тонкой рисовой бумаги книга. Сквозь каждую верхнюю страницу просвечивает предыдущая. Японская писательница и придворная дама Сэй Сёнагон почти тысячу лет назад написала свои «Записки у изголовья». Когда Нагико, героине фильма, исполнится 28, дневникам Сэй Сёнагон будет ровно тысяча. У них похожие судьбы, но Нагико продлевает их общую линию жизни и расписывается вместо создателя, подтверждая творение.

«Когда господь создал первую глиняную модель человеческого существа, он нарисовал глаза, губы и пол. Потом на каждом человеке он написал его имя на тот случай, если владелец его забудет. Если господь одобрял своё творение, он оживлял расписанную им глиняную модель, подписавшись на ней своим именем».

Фильм похожий на многокамерную шкатулку фокусника. Сверху — чистый формализм и холодное эстетическое совершенство: четкая структура и до предела насыщенный визуальный ряд, благодаря которому Гринуей пытается избавится от границ кадра — черно-белое изображение сменяется цветным, строчки бегут поверх статичных видов, изображение расслаивается, маленькая картинка помещается в большую, классическое произведение японской литературы — дневник Сэй Сенагон, постмодернистски помещается в современный контекст.

Это все обусловлено тем, что благодаря этим формальным принципам внимание зрителя направлено к визуальной метафоре, основному лейтмотиву фильма — иероглифу, который является, одновременно, и словом и картинкой. И сам фильм передает основную мысль через образы.

Главная героиня Нагико в начале фильма представляла собой чистый лист бумаги и первые иероглифы ей пишет на лице отец, со словами «когда Господь создал первого человека, он нарисовал ему глаза, рот и т. д.», тем самым многократно повторяя акт творения. Потом героиня вырастает, у нее появляются любовники, которые пишут на ее теле стихи, лозунги «зеленых», математические формулы. До тех пор пока она не встречает мужчину, который пробуждает в ней страсть к самостоятельному творчеству. С этого момента перестает быть просто листом бумаги, результатом чужого творчества, а сама вершит чужие судьбы.

Дело в том, что истинный смысл иероглифа связан и с мастерством изображения, и с цветом букв, и материалом, на который он нанесен. Слова любви нанесенные на теле любимого, и смертельный приговор нанесенный на теле палача с этой точки зрения уместны и естественны.

Для европейского мышления нехарактерно считать, что в тексте доминирует не содержание, а форма. Но для восточного человека любоваться красотой текста, а не искать смысл подтекста — в порядке вещей.

Поэтому героев фильма по сюжету ведет не смысл их действий, а форма, красота и гармония. Мать главного героя, этакая истинная англичанка с чашкой чая, объяснит поступок сына словами «Джером всегда любил выпендриваться». Рациональная, европейская часть самого Джерома назовет это дешевой мелодрамой, но восточная, иррациональная часть его личности и чувство гармонии потребуют довести бессмысленное действо до поэтического завершения. Ведь самое главное то, что останется текст и будет назначено свидание в библиотеке — «В любой. Во всех библиотеках мира»

Фильм одновременно завораживает и шокирует — там столько болезненной, извращенной красоты, что передать сложно. Но настоящей живой боли в фильме нет. Режиссер относится к своим героям иронично, ведь они тоже всего лишь текст. Это абсолютно рациональное препарирование европейским холодным разумом нерациональных вещей — любви, страсти и смерти, а не их проживание. Все строго подсчитано и каталогизировано — список нелюбимого и любимого, количество грешков издателя, таблеток принятых Джеромом… А после, на основании подсчитанного, отмерено — кто сколько проживет в загруженном метафорами и символами пространстве фильма.

10 из 10

Ну что сказать, фильм Гринуэя, причем как обычного, так и в частности того, который себя больше показал в «Чемоданах Тульса Люпера» в плане кинематографических особенностей. Те же вставки в кадр еще одного кадра, любовь к наготе, в особенности мужской, что есть естественность, не пошлость! Та же монотонность, кем-то будет найдена и вычурность некоторых моментов, вновь разбивка на части, систематизированность — это, кстати, один из основных козырей картин Гринуэя.

Он сам говорил в своих интервью, что системность вещей — важная основа мира. Как режиссер, снимающий кино, описывающее мир, несмотря на то, что кино и другие искусства в принципе этим занимаются, так вот, несмотря на это у Гринуэя это имеет несколько другой характер, более глубокий и порой отвратительный, но, если присмотреться правдивый. И в своих картинах и сюжетно, и художественно эту системность всегда видно.

По сравнению с «Чемоданами», на мой взгляд, эта картина уступает в силе, она менее масштабна, это ясно, она менее увлекательна и приятна по настроению. Есть сцены, где может скрутить живот или просто возникнуть неприятные ощущения, хотя бывает, и неприятные ощущения приносят удовольствие. Визуально как всегда все сдержанно, плавно, мало активных сцен, все на уровне внутреннего восприятия, будто бы ты все видишь не глазами внешними, а чем-то внутри.

Сам характер картины довольно грустный и философский, завязан на дневнике, на том, что каждый проживает свою жизнь и ее познает по-своему, пишет свою книгу и прочее. Сначала можно ничего не понять, затем постепенно все в голове вырисовывается, появляется осознание показанного, система образов Гринуэя приобретает смысл. Мак Грегор на высоте, кто его любит — останется довольным, несомненно.

В общем, фильм для тех, кто любит понаблюдать за тем, что хочет своим конкретным языком донести до зрителя режиссер, кто любит насиловать себя мыслями, кто любит Гринуэя. Вообще, о подобных фильмах можно говорить долго, но для того, чтобы решить смотреть или нет его этого достаточно…