Песнь песней (1933)

Рубен Мамулян при всей очевидности режиссерской манеры снял фильм, тем не менее, не полностью очевидный. Заманчиво связать сюжет «Песни песней» с нравоучительной интонацией, с той внутренней переменой при неиссякающем внешнем блеске, что свершается с любым неопытным в своей молодости человеком и с его идеалами, ведь знаменитая книга из Библии служит для героини своеобразным заклинанием взрослой жизни, того неимоверно чудесного счастья, которое обязательно в ней случится.

Но фильм не про это. Если бы главную роль играла не Дитрих, то вообще непонятно, что могло быть бы в нем ценным. Эта актриса обладала редкостным даром (который нисколько никуда не делся при переходе от немых лент к звучащим) преображать любую ситуацию и сцену, преображаясь при этом сама, как бы легко и непринужденно. Дитрих играет в фильме целый набор разных психологических контуров: от сельской простушки к музе скульптора, и от добропорядочной герцогини до «ночной звезды» дома, где обитают девицы легкого поведения, но тяжелой судьбы. И каждый раз веришь каждой ее ипостаси. Любопытно, что за каждой из этих ипостасей кроется любопытная символика обнажения/облачения. Вот героиня, только что приехавшая из своей деревни, снимает с себя бесконечные нижние юбки (чем не травестема танца покрывал?). Вот она на сеансе у художника, и ее обнажение абсолютно un-naked, что и отражается в самой скульптуре, совершенно обнаженной и совершенно ничего не говорящей о настоящей наготе. Но вот замечательная сцена в публичном доме, где Дитрих в своей известной манере поет песню так, что, несмотря на всю эффектность своего внешнего вида, выглядит она как раз бесстыдно раздетой перед взглядом все того же скульптора, который так долго ее искал (уточним, раздетой для себя, а не для скульптора, это важно). И так далее. «Песнь песней» как «песнь торжествующей любви», если вспомнить повесть нашего с вами Тургенева (музыка очень важна в фильме, без нее он очень сильно потерял бы свою атмосферность). Несмотря на вполне простоватый сюжет, Мамулян сумел найти те элементы, которые вывели ленту за пределы типично искусственной мелодрамы того времени, отчасти сообщив ей качества притчи о силе панэстетизма, властного и всепроникающего. Не об этой ли душе (вечной и загадочной) Эроса, а совсем не о душе женской (временной и тривиальной, как, впрочем, и душа мужчины) и снят фильм, явно наследующий эстетику и проблематику модерна начал века?