Инициация (2009)

Знаменитое проклятье августейших баварских Виттельсбахов — до Майерлинга — и падение дома сталелитейных магнатов, роскошный конец северноитальянской аристократии и закат богатого еврейского рода Финци-Контини получили у Висконти, Тессари и Де Сики самое яркое и болезненное выражение в игре Хельмута Бергера. Тинто Брасс снял его в роли жестокого и холодного властителя нацистского борделя. Он играл Дориана Грея в лучшей экранизации эстетского романа и безжалостного пластического хирурга Фламана в сиквеле «Ужасного доктора Орлофа» пакостника Хесуса Франко. На экране страсть всегда была преступна и морбидна, он презирал и чурался женщин и тянулся к мужчинам, в более или менее эксплицитном порыве, если растление или инцест не отвлекали его от этой занимательной склонности. Он был и остается не просто «гей-иконой», он был и остается принцем Содома.

Потому что даже престарелый владелец химчистки Густав сохраняет черты рожденного «под балдахинами Ягеллонов» грансеньора. Но режиссер не приукрашивает ни своего героя, ни его окружения. Среда «тематическая» именно такая вульгарная, развязно-похабная и разношерстно-невзыскательная, какая она и есть в любом крупном городе. А Дориан превратился в собственный портрет и вместо светских раутов довольствуется именно этим сбродом на отшибе. Зато и противостоящую компанию «ремонтников»-неонацистов, одержимых паранойяльной манией очистить Австрию от мусульман, педерастов, бродяг и прочих отщепенцев, — изображает режиссер Петер Керн с резкой откровенностью. Адвокат-кукловод молодежной группировки — сам «порочной» ориентации, отношения отрывающихся пубертатных наци пронизаны латентным гомосексуализмом, как всегда бывает в закрытом сообществе молодых мужчин, сдобренном алкоголем и пахнущем косяком. Собственно, именно на зеркальном соответствии между отчужденным мирком гомосексуальных отношений и столь же отчужденным дебоширящим «братством» скинов построен фильм. Обряд смешения крови связывает двух мальчиков из гитлер-югенда — Густава и его друга, такой же обряд завершает инициацию ксенофобического бойца. Само занятие Густава — выведение пятен с одежды — отражает стремление противоположной стороны к этническим и прочим генетическим чисткам. Одежда — это социальная личина человека. И выведение пятен эмблематизирует второй и третий шанс, отсутствие фатальности, необратимости, подобно тому, как исповедь не только символизирует прощение грехов, но и изглаживает их как никогда не бывшие. Грех не трагичен в христианстве, откуда милосердие не без неприятного упрощения и перешло в этику неопределенного гуманизма, свойственную любому нормальному цивилизованному человеку. Грубо-биологическая, примитивная этика коричневых бультерьеров, напротив, — этика варварства и не оперирует понятием прощения, все «пятна» — дефекты неисправимые, любой дефект — вина.

Но трагизм фильма в том, что у самого Густава есть гитлер-югендская жилка нетерпимости, завышенной строгости по отношению к себе и другим. Поэтому парень, которого он приютил, получает оплеухи с обеих сторон. Поэтому действие движется в ключе роковой обреченности, а не мелодрамы. И только «Кристина», юноша, отваживающийся на операцию по смене пола, похоже, предстает по воле режиссера знаком торжества над детерминизмом, над предопределенностью, каковой бы она ни была — природной, исторической, моральной. И знаменательно, что для этой операции «Кристина» отправляется в Касабланку. Не Ингрид Бергман, но все же.