Вкус рыбы (2008)

«Вкус рыбы» (aka «Третье поколение рыбного рынка „Цукидзи“) — название, данное западными переводчиками, — кажется, гораздо больше подходит фильму, чем оригинальное. В конце концов, речь все-таки о двух поколениях (первое уже ушло), более того, не об одних рыбных торговцах. Однако всех этих персонажей объединяет рыба. Ее тут много — не едят, а вкушают, поедание рыбы здесь возведено в ранг поэзии, науки, философии. Рыба оказывается связующим элементом во многих коллизиях, она — главный участник сюжета, пускай и в одном только, по сути, „амплуа“ — еды. Однако этот фильм не «большая жратва», и это не кулинарный изысканно-задушевный ойщи-фильм, каких японцы снимают великое множество. Рыба здесь концептуальна, так же как рис с зеленым чаем у Одзу, поэтому такая аллюзия вполне оправданна. Рыбу герои едят не столько ради насыщения или наслаждения, сколько ради постижения разных истин. Как будто положенный в рот кусочек того или иного блюда из нее запускает некий психологический механизм, до этого момента ржавевший в бездействии, и вот совершаются нешуточные повороты в судьбе, принимаются серьезнейшие решения, крепнут духовные силы.

То, что главный герой Сюнтаро оказывается рыбным Моцартом, умеющим распробовать тончайшие оттенки вкуса без всякой подготовки, в общем-то, просто красивая сюжетная уловка, чтобы показать, насколько высоко стоит ремесло рыботорговца — а не просто таскание ящиков и торчание за прилавком. Герою нужен этот дар, чтобы его стали рассматривать всерьез, ведь он, как Михайло Ломоносов, припоздал с ученичеством. Можно сказать, форма дара была «украдена» у рыбного гурмана-кулинара, у него такой дар гляделся бы несколько естественней. Однако гурман-кулинар и так находится в области искусства, пусть и «низкого», а оптового рыботорговца туда даже на порог не пустят, и авторы фильма с этим не согласны. К тому же по крайней мере двое из рыботорговцев попутно показаны и отличными кулинарами. Кулинары здесь есть и настоящие — старый сусичник, хозяйка, она же повариха, крохотного ресторанчика, но гурманство разлито по всему «рыбному пространству», здесь все Моцарты если не готовки и не экспертизы, то уж точно наслаждения вкусом. Слово «знаток» звучит с экрана, но гораздо важнее наличие истинных ценителей, даже когда они профаны. Вкусовые сосочки говорят сами за себя, и лишь напрочь лишенный утонченности человек, которому не важно, чем завалить желудок, не сможет оценить вкусно приготовленной рыбы. Такой человек и духовно груб, ему не понять глубоких истин.

Впрочем, есть одно исключение — Эйдзи, не любящий рыбу, но и он смог найти свое в виде тефтелей из тунца, ставших его любимым блюдом, а готовить рыбу он научился прекрасно, так же как и разбираться в ней. Он антагонист Сюнтаро, обожающего рыбу и чувствующего ее на интуитивном уровне, он своего рода Сальери, добившийся профессиональных высот, будучи лишен гения. Однако в японской трактовке рыбные Моцарт и Сальери не противопоставлены как враждебные стихии, беззаботный дар и завистливая бездарность, скорее это две стороны одного и того же — мастерства. Мастерство легкое, гениальное и мастерство натруженное, добытое — оба мастерство и лишь этим ценны. Поэтому Эйдзи взирает на дар Сюнтаро снисходительно, зная себе цену, а Сюнтаро, уже гению, до мастерства пока еще далеко.

Поскольку люди здесь чувствительны к тонкому вкусу рыбы, то они способны и к постижению глубоких истин. Однако — хотя это метафоричное утрирование — люди без «взаимодействия» с рыбой остаются инертными, духовного взлета никак не происходит. Рыба предстает самим духом, которого люди исполняются, отведав ее. Хотя вся эта концептуальность не имеет никакого отношения к христианству, есть определенное гомологическое сходство: рыба и духовность тесно связаны событийно и символически. Но японское понимание духовности вполне посюсторонне: рыба — повседневная пища, она дает жизнь человеку, теряя свою, жизнь перетекает из тела в тело. Эта жизнь и есть дух, сила, и ее обретение через поедание совершенно естественно. Знание же истины теплится в самом человеке, просто человек не желает или не может признать эту истину, ему не хватает силы духа. Однако не просто поедание пищи дает силу духа — точнее, степень грубости пищи и ее принятия соответствует степени грубости истин; люди в фильме едят рыбу одновременно просто и изысканно приготовленную, маленькими кусочками, растирая на языке каждое волоконце, и истины они постигают простые и светлые, но судьбоносные.

Конечно, можно на все глянуть и с точки зрения рыбы. Рыба ловится и умерщвляется. Почему-то подобный душевный фильм про скотобойню представляется плохо. Или тем более про концлагерь. Но фабрика по умерщвлению рыбы предстает в фильме вполне уютной и человечной, и в этом есть какое-то противоречие вышесказанному, про тонкую духовность. В то же время рыба — это нечто срединное между ужасами убийства теплокровных и милыми картинами собирания цветов в поле. Последние вообще не рассматриваются людьми как «кровавая жатва», а ведь с точки зрения цветов так и есть. Человеческое представление о гуманизме крайне относительно и контекстно, и духовность, искусство, философия очень сильно «заточены» под человека, да и то непоследовательно. И одни жизни нам жальче других. В этом смысле рыба в качестве жертвы тоже имеет свое философское наполнение: ее не так жаль, как теленка, но жальче цветка; рыба дает нам шанс почувствовать укол гуманизма, но не очень сильный, и поэтому созерцание рыбьей смерти не превращается в муки содрогания, однако это не совсем уж благодушная созерцательность. Умирание рыбы соседствует с умиранием людей, и их ставят как бы на одну доску равенства перед судьбой.

Между тем в фильме много любви. Жизнь рыботорговцев и других околорыбных людей показана с большой любовью. Кстати, в одной из сцен старый Кабураги-сан рассказывает свою трактовку происхождения фразы «Итадакимасу» («Принимаю с благодарностью»), произносимой перед едой, — это благодарность пище за отданную жизнь. То есть сам Кабураги-сан ежедневно извиняется перед убиенными — и что ему остается делать, пусть даже он сожалеет, не перестать же есть? Рыботорговцы любовно склоняются над чанами-отстойниками — искренне заботясь в этот момент об уставшей рыбе, в этот момент она не пища, а питомец. Эти моменты не надо рассматривать в контексте, контекст может быть разным, они самодостаточны — и мгновение существует само по себе, полное себя. Умирающая женщина ест мертвую рыбу и радуется жизни, хотя все вокруг плачут. Рыба точно так же радостно плескалась в море, пока не пришел ее час, и, может, кто-то оплакивает ее под водой. Этот час мог прийти и с другой стороны — от хищника, паразитов, болезни, старости. Человек не враг ей, а просто ее час; и у человека будет свой час.