Сопендже (1993)

Расскажу о трансформации, сделавшейся со мною во время просмотра.

Предыстория. Когда я смотрю японское — а не корейское — кино, я перехожу культурный барьер быстренько: с лёгкостью и интересом начинаю смотреть на японцев как на «совершенно другой» мир. Потому что слишком великолепны отличия их культуры от моей подмосковной жизни (живу я в Воскресенском районе, в рабочем посёлке им. Цюрупы). Даже если в японском кадре — быт обычных японских работяг.

А теперь корейское кино. Сначала в фильме «Паразиты», теперь в «Сопендже» я с первых минут понимаю, что принять их мир вот так сразу — бац! наслаждайся! — вот так сразу я не могу. И вообще, думаю, может, стоило посмотреть что-нибудь другое? Корейцы более похожи на нас, европейцев. Разумеется, оставаясь другим краем цивилизации. От этой «неполной непохожести» я замечаю, какими нежеланными для меня становятся сцены с подробностями их жизни. Например, та сцена с богатыми корейцами, унижающими бедную девочку-артистку на своём домашнем празднике.

Технически, фильм — на четыре с минусом. Подкачал оператор, может, актёры где-то. И всё же: за время фильма трансформация к принятию актёров и чужого менталитета прошла незаметно и безболезненно. Я не смог уследить, где ускорилось повествование, когда именно размеренный ритм так органично привёл к незабываемой кульминации.

Искренность и гуманность, нежность и доброта, свет и надежда — видимо, доставляются в подмосковное сердце теми же каналами, что и в корейское.

Им Квон Тхэк снял сильную и точную картину о том, как встречаются и переплетаются искусство и жизнь. Перипетии судьбы приводят к тому, что у мастера «пхансори», традиционного корейского пения, оказываются на руках двое детей. Конечно, он начинает учить их своему искусству, все меньше и меньше кому-либо нужному. Времена идут и меняются, послевоенная Корея становится все более урбанистичной, космополитичный дух времени, казалось, бы задвигает аутентичные культурные формы на задворки, туда, где остается только природа да маленькие поселки, над которыми изменения не так властны, как над большими городами.

Но говорить о том, что данный фильм — это фильм об объективности времени не приходится. Упрямство отца, который думает едва ли не до последнего, что его искусство может пригодиться, наталкивается на упрямство сына, которому надоели вечные дороги и обездоленность. Рядом только дочь, ослепшая и знающая теперь лишь пение. И вот здесь наступает важный перелом. Вдруг понимаешь, что фильм не о ходе времени, это слишком по-европейски. Это фильм о том, что искусство, в восточном его понимании, это искусство реальной, а не театральной драмы. Можно выучиться технике исполнения, стать виртуозом. Но это мало что значит. Главное, когда неуютная, обескровленная неудачами жизнь вдруг так сплетается с голосом, что внезапно утраты оборачиваются приобретением не материального, но духовного свойства. Происходит перерождение, сиротство оборачивается высшей мудростью, поднимающей человека над судьбой, делающего его поистине величественной фигурой, главным героем своей собственной драмы. Вот это настроение и состояние в финальных сценах фильма достигает своего апогея, становится совершенно ясно, что фильм не о неудачниках, выброшенных «на обочину прогресса», а тех, чья жизнь стала искусством, совершенной, безупречной реализацией предначертанного где-то на досках судьбы.