О тебе (1981)

Рыбацкий посёлок был расположен на островах, и потому, как в Венеции, по нему не столько ходили, сколько плавали. Вот и в этот раз фельдшерица помчалась к роженице не на карете, а на катере скорой помощи, проплывая мимо берегов и не кланяясь мостику, так гордо, куда там Анджелине Джоли в «Туристе». Ходил, не находя себе места, худощавый старик, а на постели в окружении потемневших фотографий предков улыбалась от счастливой боли его немолодая добрая жена. Позднее дитя, знакомый сюжет, — когда, кажется, уже всё человеческое отошло, вмешивается Бог, и новорождённое отмечается особой печатью. Так случилось и тут. Маленький комок плоти не запищал и не закричал, выйдя в мир, — запел. В раю, где пело всё — чайки, колодец, камыши, — сидели на завалинке усталые от жизни люди, а их маленькая светловолосая отрада качалась на качелях, не зная и не понимая ничего, кроме музыки.

Музыка в фильме должна была быть главной, и она звучит — так, как звучали восьмидесятые. И картинка — и эти притормаживающие, застывающие полотна, — оттуда, словно взяты у молодого и неизвестного художника для цветного разворота журнала «Юность», и даже героиня чем-то напоминала эту эмблему работы Красаускаса. Всё оттуда, настолько оттуда, что теперь прекрасно, как забытое, запылившееся, на полке в секретере, на бледных фото, виниле… Эта музыка надрывно-молодых ВИА, этот голос, чужой, но так идущий молодому сероглазому Смолякову, чьё лицо ещё не было словно сформовано пощёчинами, но напоминало предательски-сладкое лицо ласковомаевца. И её голос — оттуда, где снега выпадают и денно, и нощно. Только в её посёлке снега нет, как нет его в раю. Девушка без имени, босая рыбачка в серой рогоже, не прячущей идеально лёгкой фигурки, словно из матвеевской песни выплывшая; белая цапелька, дымка, с ангельской линией плеч и рук, ромашка, тот ветер, от чьего дуновения сбиваются с курса чайки. Музыка должна быть главной, но она — не главная, её почти не замечаешь, наверное, потому, что она чудесно плохая. Чудесно неотёсанная, глуповатая, нескладноватая, тем и уместная, что не поставленная рядом опереточных номеров. Впрочем, у неё — более ладная, цельная и высокая, — так положено, ведь она стихийный, но поэт, но музыкант. Оттого словно удар, вдруг вырываются по-настоящему дивные, как открытие, строки — «Он поёт, как я, я не одна на свете!» Увы, от совершенной полноты мир героини через весь фильм прокатывается к одиночеству. Нет в раю зла, нет змея, но где есть Снегурочка, есть и Купава, полнокровная, горячая, тоже, между прочим, умеющая петь, только не своё, только под кого-то, только на иноземном языке. Есть тот, кто полюбил не Снегурочку, а только мечту о ней, кто не женщину поднимал на руки, а созданную воображением сказку. Если это не в крови, постоянно петь невозможно. Это обессиливает, как огромная рыба в руках. Упустишь чайку в небо, огромную рыбу в воду; и только горькая синица, тёплая и встрёпанная, родная, доверчиво сядет тебе в ладонь.

Главное всё же в фильме — свет, тот свет, свет неземной. В восьмидесятых в Советском ещё Союзе не было всерьёз проблемы Страшного Города, пожирающего людей, — не было небоскрёбов, широченных полос и безостановочного потока машин, но в стране победившего пролетариата и побеждённого крестьянства, где деревня равнялась крепостной или колхозной неволе, несвободе, было это страшное противоречие. Стремление к городу, как к месту молодости и силы, самореализации и культуры, — и тоска по деревне, как по заранее, с детства уже, потерянной обители чистоты, колыбели бесхитростной песни. Оттого так хотелось, чтобы ничего не говорила, молчала прекрасная старая археолог с лицом Станюты, молчала рядом с юной Глаголевой, как звонарь при хрустальном колоколе. Оттого хотелось, чтобы в конце не было этого селезневского парика, — предавшей саму себя достаточно быть самой собой, чтобы никто не узнал.

В этот фильм вдаёшься потом, сперва его чувствуешь. Как вынесенный штормовым ветром на край прямого пути чувствует родниковый запах иных долин. Как спящий на мгновении просыпания плачет от увиденного счастья, которому в яви никогда не сможет дать названия. Как всегда, эта вещь будет проверена той гранью, за которой падение или полет; последнее воспоминание о мире, где на монетах молодость и где мама молодая и отец живой. Белая цапелька, дымка, ромашка, та, от чьего дуновения сбиваются с курса чайки, — она, вся в золоте солнца, в брызгах холодной росы, та, которую он не удержит, которую унесет возраст, жизнь, судьба, смерть.

Фильм смотреть не обязательно. Он что-то даст только тому, кто наткнётся на него случайно. Судьба, она такая, — не всегда счастливая, но всегда — только своя.